Книга Франчиска - Николае Бребан

и дружелюбно и тепло пообещала прийти снова, чтобы повидаться с ней.

Было уже около полуночи. Не успели Килиан и Франчиска сделать несколько шагов по еще не остывшей мостовой, как их нагнал старичок, с которым они сидели вместе за столом. Хотя они долго сидели рядом и между ними произошел странный разговор, хотя потом они вели беседу со смертельно уставшими шоферами, которые и говорили и двигались с трудом, словно водолазы на большой глубине, только теперь старичок представился им: его звали Рэтяну. И поскольку он жил совсем близко, он пригласил их зайти на полчасика к нему, выпить чашку кофе.

Килиан чувствовал себя усталым и потому отказался: уже поздно, дома есть еще кое-какие дела, а Франчиска, задумавшись на минуту, вдруг в тот самый момент, когда на углу бульвара и улицы Брезойяну старичок стал церемонно откланиваться, взяла его под руку и, улыбаясь, заявила, что готова идти с господином Рэтяну хоть на край света и даже может подняться с ним на шестой этаж, чтобы выпить кофе, а Килиан волен делать то, что хочет, и если не желает идти с ними, может отправляться домой с той же хмурой физиономией, с какой он осмеливается гулять в этот час, когда небо прозрачно и кажется, что шелестит, словно фиолетовая вуаль…

Килиан в недоумении остановился, все это ему показалось забавным, хотя на его лице ничего не отразилось. Франчиска ушла вперед, грациозно опираясь на руку Рэтяну, который рядом с ней пытался держаться непринужденно и шагать более упруго. Килиан смотрел, как удалялась в сторону набережной эта смешная пара: тонкая, необычайно высокая девушка и маленький сухой мужчина с поредевшей шевелюрой, грязновато-серой на затылке, одетый в выцветший, неведомо когда сшитый пиджак и потрепанные панталоны. Килиан испытывал огромное желание повернуть к дому (он жил неподалеку, на улице Скиту-Мэгуряну), но вдруг на него напал страх, пронизавший все его тело, как удар молнии, и он, ошеломленный, остался на месте, пытаясь понять, что же произошло. Наконец он догадался, что возможность потерять Франчиску и вызвала этот инстинктивный страх, и Килиан, пораженный этим до глубины души, тихо поплелся вслед за парой, которая вдалеке пересекала улицу.

Рэтяну жил на шестом этаже высокого дома, неподалеку от набережной Дымбовицы. Арка с бархатными шторами отделяла подобие передней от большой комнаты с грязным паркетом, уставленной старой мебелью с выцветшей и залоснившейся обивкой, покрытой расплывчатыми пятнами. Воздух в комнате был спертый, и казалось, что он такой же грязно-коричневый, что и обивка мебели. Килиана неприятно поразили две ситцевые занавески, висевшие справа и слева от двери, а также ширма, стоявшая в дальнем углу у окна. Может быть, за ними скрывался умывальник, ненужные вещи и тому подобное, но Килиан, который вырос в деревне, не мог привыкнуть к «тайникам» в жилых помещениях. Когда он впервые попал в комнату, где висела занавеска, делившая ее на части, он без разрешения хозяйки по чисто детскому любопытству заглянул за нее и увидел там такое количество грязной посуды, заплесневевших объедков, рваной, изношенной обуви, что навсегда получил отвращение к подобным ширмам. Тем более неловко чувствовал он себя в комнате Рэтяну, где было целых три «ханжеских угла», как называл их Килиан, понимая под этим места, где укрывают грязь, человеческую неряшливость, которые заслонялись изящной ширмой или узкими занавесями.

На креслах, на широкой незастеленной кровати — повсюду была разбросана одежда: грязные рубашки, пижамные брюки, нижнее белье, непарные носки. Рэтяну, не торопясь, принялся собирать в кучу все эти почему-то не отданные в стирку вещи, и Килиан невольно следил за его большими белыми руками с длинными, узкими, тщательно ухоженными ногтями. Убрав белье, Рэтяну пригласил Франчиску и Килиана сесть в кресла, а сам скрылся за одной из занавесок, чтобы приготовить кофе. На ореховой кровати, огромной, почти квадратной и очень низкой, поверх измятого тонкого шелкового покрывала, такого засаленного, что его некогда табачный цвет, казалось, просматривался как бы сквозь запотевшее стекло, валялись брюки, сшитые из дорогой материи, но уже потертые и смятые, брошенные туда, наверное, случайно, второпях.

Рэтяну принес небольшую хрустальную вазочку с конфетами и кофе, который разлил в очень дорогие чашки.

— Если хотите, — улыбнулся он, и его лицо стало простым и привлекательным, — если хотите, я могу сделать бутерброды с ветчиной… А может быть, предпочтете яйцо всмятку? Мне, когда я поздно вечером возвращаюсь домой, всегда хочется есть. Не то что я бываю очень голоден, а так, появляется какой-то аппетит, вроде воспоминания о голоде…

Килиан бросил на него удивленный, внимательный взгляд. Попав в комнату Рэтяну, он заметил по крайней мере две поразительные вещи: во-первых, то, что Рэтяну был не таким старым, каким он казался в ресторане: ему было немногим за пятьдесят. У себя дома он стал вдруг более подвижным и черты его лица обрели естественное выражение; так меняется лицо молодого актера, который снял грим после исполнения характерной роли. Во-вторых, Рэтяну, казавшийся им в ресторане скромным пенсионером-холостяком, бывшим служащим или учителем, который тратит скромную ежемесячную пенсию на то, чтобы подавить глухое ощущение своей беспомощности, бессилия, теперь, среди старинной разрозненной мебели, среди дорогих вещей (на одной из стен висел даже выцветший фламандский гобелен, изображавший королевскую охоту), как-то незаметно превратился в одного из тех утонченных интеллигентов, близоруких и выбитых из колеи, которые свою слабость несут как знак доблести. Подобные люди хранят про себя никому не ведомую тайну, не очень сильную, но вечно живую, вечно скрываемую боль, до которой никто, несмотря ни на какие усилия, не может добраться, в силу чего эти люди имеют всегда много знакомых, но не друзей.

Хотя внешний облик этого человека, поразившего Франчиску, и вызвал у нее раздражение, она, вопреки первому впечатлению, вместо того чтобы обнаружить досаду, оказывала явные, даже чересчур явные знаки внимания Рэтяну, изредка вызывающе посматривая на Килиана. Он же, только-только начавший узнавать Франчиску, был особенно осторожен в определении ее характера, остерегаясь сделать поспешный вывод. Он предпочел на время почти забыть весь свой опыт в распознавании людей и теперь, видя ее вызывающий взгляд, а также подчеркнутые знаки внимания по отношению к Рэтяну, улыбался про себя, хотя и не мог освободиться от легкого ощущения страха, совершенно непроизвольного и непредвиденного.

— Я должен попросить у вас прощения! — вдруг заявил Рэтяну, прерывая спокойный и вялый разговор, обращаясь к Килиану с вежливой улыбкой. Килиан посмотрел на него и не сразу понял эту улыбку: вежливая и виноватая, она должна была дополнять произнесенную фразу, но Килиана она не убедила. Несколько томительно долгих