Книга Сад, пепел - Данило Киш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот метод, юноша, опробован на практике, на моей собственной практике, метод надежный и в высшей степени эффективный. Столкнувшись с четвероногим врагом, более крупным и сильным, и став к тому же свидетелем этой метаморфозы, животное обращается в бегство с поджатым хвостом, в этот миг засвидетельствовав еще раз превосходство человека, засвидетельствовав, что человек, этот двуногий узурпатор, в состоянии по своему желанию превратиться даже в это — в четвероногое, а ей, собаке, такое никогда не удается, в смысле, наоборот, по крайней мере, не тем способом, каким бы ей этого хотелось». Итак, придерживаясь своих теорий, отец прополз на четвереньках через несколько деревень, всю ночь лая на взбесившихся собак. Сломленный усталостью и отсутствием сна, объятый паническим страхом, он оказался вблизи нашего атара, протрезвевший, но был совершенно не в состоянии припомнить: эта жуткая ночь — приснившийся кошмар или реальность, или — и в это он был готов поверить, — начало новых приступов белой горячки, тех, что случались десять лет назад, воспоминание о которых сейчас мелькнуло в памяти и привело его в отчаяние, пронизывая осознанием собственной ничтожности. Обнаружив у родственников под дверью крошечного, свернувшегося клубочком щенка, который тут же заскулил, отец, кто знает, в который раз той ночью, опять опустился на колени, медленно, смиренно, потом снял свой полуцилиндр и тоже заскулил, пытаясь взять охрипшим голосом высокую, болезненную ноту. К счастью, наши родственники ничего этого не заметили, а мама завела его в дом, делая вид, что вообще не уловила смысла его коленопреклонения, словно перед идолом.
Вот, это событие стало фундаментом взаимоотношений отца и Динго. Отец два года проходил мимо пса, полностью игнорируя его присутствие, а Динго, помня ту осеннюю ночь, когда отец поклонился ему до земли и снял перед ним шляпу, старался эти отношения не нарушать, не опускаться до ребяческой интимности. Но Динго ценил и любил моего отца, никогда не забывал тот его возвышенный, пантеистический жест, об этом свидетельствует сам факт, что Динго накануне отцовского отъезда всю ночь завывал, жутко, с болью, понимая масштабы потери и предчувствуя тишину, которая будет сыпаться на наш двор, как пепел… Какое-то время он бежал за цыганской кибиткой и смотрел отцу прямо в глаза, немного сбоку, простив ему все обиды. «Смотри-ка, — произнес тогда мой отец, притворяясь, что только сию минуту заметил пса, — смотри-ка, нет больше никого, кто проводил бы Эдуарда Сама до кладбища, на голгофу, Только несчастная собака трусит за ним. Несчастная, умная собака», — и опустил руку, но потом быстро убрал, не коснувшись Динго, до конца оставаясь верным себе. Или, возможно, он понял, как нас обидел, сообразив, что мы могли его слышать.
Осень того года, после отъезда отца, прошла под знаком предсмертной тишины, плотной и липкой, под знаком тихого голода, ностальгических вечеров и пожаров в сельской местности. На следующий день мы в школе писали сочинение на тему Пожар в деревне, волнующие репортажи, наполненные покаянием и молитвой, девочки давились слезами, раскрывая эту великую апокалиптическую тему, и бумага отливала багряным блеском, а мы были бледными, с синяками под глазами после бессонной ночи.
От голода мы впадали в полусонную апатию и часами смотрели в окно, как льет дождь и как по небу пролетают дикие утки и журавли. Этот полет, эта решимость, эти восхитительные крики, издаваемые птицами, напоминали нам нашего отца, и мы махали им, птицам небесным. Сестра Анна в долгие, скучные послеполуденные часы примеряла платья, из которых давно выросла, сооружала перед зеркалом из своих длинных волос самые немыслимые прически, которые, по нашему мнению, иной раз выходили за грань приличий. Потом, надувая губки, она красила их красной гофрированной бумагой, что еще больше подчеркивало ее бледность. Кокетничая перед зеркалом, она вертела ягодицами и прикрывала один глаз волосами, потом вдруг начинала смеяться каким-то нездоровым, взвинченным смехом, от чего по ее телу пробегала судорога, а глаза наполнялись слезами. Сама понимая, что уже перешла все границы дозволенного, словно бы испугавшись, она поворачивалась к зеркалу спиной, делая один шаг, выходила из его рамы, как выходят из воды. Потом опять брала в руки открытки, раскладывая их веером, как карты в пасьянсе. Что ей поведали эти фальшивые короли и валеты, что ей шепчет эта звучная гамма цветов, ярко-красные осенние розы, озаренные солнечным светом пейзажи и лиловые панорамы далеких