Книга Тайна поместья Горсторп - Артур Конан Дойл

После этой угрозы он круто повернулся и пошел прочь.

Фон Гартманн опешил. «Это из-за провала моего эксперимента», – подумал он и уныло продолжил свой путь.

Однако его ждали новые сюрпризы. Его нагнали два студента, и эти юнцы, вместо того чтобы снять свои шапочки или выказать какие-либо другие знаки уважения, завидев его, издали восторженные крики, кинувшись к нему, подхватили его под руки и потащили за собой.

– Gott im Himmel![33] – закричал фон Гартманн. – Что означает эта бесподобная наглость? Куда вы меня тащите?

– Распить с нами бутылочку, – сказал один из студентов. – Ну идем же! От такого приглашения ты никогда не отказывался.

– В жизни не слышал большего бесстыдства! – воскликнул фон Гартманн. – Отпустите меня немедленно! Я потребую, чтобы вы получили строгое взыскание! Отпустите, я говорю!

Он яростно отбивался от своих мучителей.

– Ну, если ты вздумал упрямиться, сделай милость, отправляйся куда хочешь, – сказали студенты, отпуская его. – И без тебя отлично обойдемся.

– Я вас обоих знаю! Вы мне за это поплатитесь! – закричал фон Гартманн вне себя от гнева, и вновь направился к своему, как он полагал, дому, очень рассерженный происшедшими с ним по пути эпизодами.

Мадам фон Баумгартнер поглядывала в окно, недоумевая, почему муж запаздывает к обеду, и была весьма поражена, завидев шествующего по дороге студента. Как было замечено выше, она питала к нему сильную антипатию, и если молодой человек осмеливался заходить к ним в дом, то лишь с молчаливого согласия и под эгидой профессора. Она удивилась еще больше, когда Фриц вошел в садовую калитку и зашагал дальше с видом хозяина дома. С трудом веря своим глазам, она поспешила к двери – материнский инстинкт заставил ее насторожиться. Из окна комнаты наверху прелестная Элиза также наблюдала отважное шествие своего возлюбленного, и сердце ее билось учащенно от гордости и страха.

– Добрый день, сударь, – приветствовала мадам фон Баумгартнер незваного гостя у входа, приняв величественную позу.

– День и в самом деле неплохой, – ответил ей Фриц. – Ну, что же ты стоишь в позе статуи Юноны? Пошевеливайся, Марта, скорее подавай обед. Я буквально умираю с голоду.

– Марта?! Обед?! – воскликнула пораженная мадам фон Баумгартнер, отшатнувшись.

– Ну да, обед, именно обед! – завопил фон Гартманн, раздражаясь все больше. – Что такого особенного в этом требовании, если человек целый день не был дома? Я буду ждать в столовой. Подавай что есть – все сойдет. Ветчину, сосиски, компот – все, что найдется в доме. Ну вот! А ты все стоишь и смотришь на меня. Послушай, Марта, ты сдвинешься с места или нет?

Это последнее обращение, сопровождаемое настоящим воплем ярости, возымело на почтенную профессоршу столь сильное действие, что она стремглав промчалась через весь коридор, затем через кухню и, бросившись в кладовку, заперлась там и закатила бурную истерику. Фон Гартманн тем временем вошел в столовую и растянулся на диване, пребывая все в том же отменно дурном настроении.

– Элиза, – закричал он сердито. – Элиза! Куда девалась эта девчонка? Элиза!

Призванная таким нелюбезным образом, юная фрейлейн робко спустилась в столовую и предстала перед своим возлюбленным.

– Дорогой! – воскликнула она, обвивая его шею руками. – Я знаю, ты все это сделал ради меня! Это уловка, чтобы меня увидеть!

Вне себя от этой новой напасти, фон Гартманн, на минуту онемев, только сверкал глазами и сжимал кулаки, барахтаясь в объятиях Элизы. Когда он наконец снова обрел дар речи, Элиза услышала такой взрыв возмущения, что отступила назад и, оцепенев от страха, упала в кресло.

– Сегодня самый ужасный день в моей жизни! – кричал фон Гартманн, топая ногами. – Опыт мой провалился. Фон Альтхаус нанес мне оскорбление. Два студента силой волокли меня по дороге. Жена чуть не падает в обморок, когда я прошу ее подать обед, а дочь бросается на меня и душит, словно медведь!

– Ты болен, мой милый! – воскликнула фрейлейн. – У тебя помутился разум. Ты даже ни разу не поцеловал меня…

– Да? И не собираюсь! – ответствовал фон Гартманн решительно. – Стыдись! Лучше пойди и принеси мне мои шлепанцы да помоги матери накрыть на стол.

– Ради чего я так страстно любила тебя целых десять месяцев? – заплакала Элиза, уткнувшись лицом в носовой платок. – Ради чего терпела маменькин гнев? О, ты разбил мне сердце! Да, да!

И она истерически зарыдала.

– Нет, больше терпеть этого я не желаю! – заорал фон Гартманн, окончательно рассвирепев. – Что это значит, девчонка, черт тебя подери? Что такое я сделал десять месяцев назад, что внушил тебе столь необыкновенную любовь? Если ты действительно меня так любишь, пойди скорее и разыщи ветчину и хлеб, вместо того чтобы болтать тут всякий вздор.

– О, дорогой, дорогой мой! – рыдала несчастная девица, бросаясь к тому, кого почитала своим возлюбленным. – Ты просто шутишь, чтобы напугать свою маленькую Элизу?

Все это время фон Гартманн опирался о валик дивана, который, как бо́льшая часть немецкой мебели, был в несколько расшатанном состоянии. Именно у этого края дивана стоял аквариум, полный воды: профессор проделывал кое-какие опыты с рыбьей икрой и держал аквариум в гостиной ради поддержания определенной температуры воды. От дополнительного веса девицы, слишком бурно кинувшейся к фон Гартманну на шею, ненадежный диван рухнул, и несчастный студент упал прямо в аквариум: голова его и плечи застряли, а нижние конечности беспомощно болтались в воздухе. Терпению фон Гартманна пришел конец. Еле высвободившись, он испустил нечленораздельный вопль ярости и ринулся вон из комнаты, невзирая на мольбы Элизы. Схватив шляпу, промокший, растрепанный, он помчался прямо в город с намерением разыскать какой-нибудь трактир и обрести там покой и пищу, в которых ему было отказано дома.

Когда дух фон Баумгартнера, заключенный в тело Гартманна, мрачно размышляя о многочисленных обидах, продвигался по извилистой дороге, ведущей в город, он заметил, что к нему приближается престарелый человек, находящийся, по-видимому, в крайней степени опьянения. Фон Гартманн остановился и наблюдал, как тот бредет, спотыкаясь, качаясь из стороны в сторону и распевая студенческую песню хриплым пьяным голосом. Сперва интерес фон Гартманна был вызван лишь тем, что человек, с виду весьма почтенный, довел себя до столь позорного состояния, но, по мере того как тот подходил ближе, фон Гартманн ощутил уверенность, что где-то видел старика, однако не мог вспомнить, где и когда именно. Уверенность эта все более крепла, и когда незнакомец поравнялся с ним, фон Гартманн подошел к нему и стал внимательно всматриваться в его лицо.

– Эй, сынок, – заговорил пьяный, едва держась на ногах и оглядывая фон Гартманна. – Где, черт возьми, я тебя видел? Знаю тебя преотлично, прямо как самого себя. Кто ты такой, дьявол тебя забери?