Книга Танец сомкнутых век - Наталья Серая

Он повторяет её имя, повторяет, повторяет до тех пор, пока связки не сводит от боли, пока слова вновь не сливаются в истошный вопль ужаса и отчаянья. Бессильные слёзы выжигают глаза. Нет. Нет! Это не может быть правдой!

Константин рывком приникает ухом к её губам в надежде уловить дыхание, судорожно проминает шею пальцами, пытаясь нащупать пульс, замирая, не дыша сам… И он слышит: слабое, едва-едва ощутимое биение под пальцами. И ещё. И снова. Ещё не поздно, не поздно!

— Я виноват перед тобой, я так виноват! — сорванный голос дрожит, когда он бережно опускает Анну на землю. — Но я всё исправлю, всё исправлю, слышишь? Ты только живи, только живи, живи, живи!.. Милая моя, любимая моя Анна, ты только дыши, слышишь? Только продолжай дышать!

Он торопливо срывает с себя камзол, стягивает рубашку, встряхивает (откуда столько крови на ней? Откуда только взялись эти чёрные ошмётки древесной коры?), рвёт её на длинные полосы и принимается с величайшей осторожностью вытягивать обломки из груди, плеч, ладоней Анны, тут же накрепко перетягивая раны неровными лоскутами.

Стылый горный ветер холодит кожу, заставляя её покрываться мурашками. Он давно уже не чувствовал холода.

Константин нетерпеливо смахивает лезущие в глаза волосы и тут же давится воздухом, задев рукой обломанную ветвь над виском. В глазах мигом темнеет от боли, будто из головы торчит по меньшей мере копьё, завязшее в пробитом черепе. Вдох, выдох. И ещё раз. Сейчас не до этого. 

Мало, мало, как же мало получилось бинтов!

Он тянется к крупному обломку, засевшему под правой ключицей Анны, и тут же в ужасе отдёргивает руку: нельзя! Если он верно помнит уроки анатомии, если задета подключичная артерия… Анна истечёт кровью в считанные минуты, и он ничего не успеет сделать. Нужно что-то, что сумеет остановить кровь. Или кто-то.

Святилище? Нет, в пещерах нет ничего, что способно ей помочь. А всех Костодувов Константин отослал ещё три дня назад, не желая никого видеть. Нужно спускаться вниз, в долину, искать уцелевшие поселения островитян, искать помощь.

Константин осторожно фиксирует обломок остатками лоскутов, чтобы тот не двигался в ране. Бережно поднимает Анну на руки, предельно аккуратно пристраивает её голову на своём плече, не позволяя ей запрокинуться. Мышцы тут же отзываются дрожью — словно последние несколько месяцев он провёл в постели лежачим больным, словно они отвыкли трудиться. 

Константин уже почти забыл, как чувствует тело человека. А чувствует оно много боли, слабости и усталости — уже после первой же сотни шагов вниз по тропе. А ещё оно не слышит вибраций земли, не ощущает токов воздуха, не видит и десятой доли существующих спектров. Он словно ослеп и оглох. Он словно обожжён изнутри.

Что она с ним сделала? Как она это сделала? Константин не может думать об этом: все его мысли обращены в одно единственное слово, повторяемое как заклинание, как молитва самому мирозданию:

— Дыши, дыши, дыши, дыши!..

Ослабшие ноги предательски оступаются. Уже на третьем падении Константин в кровь разбивает колени о камни. Он встаёт и идёт дальше. Раз за разом. Раз за разом, чутко приникая ухом к её губам: дышит?!.. Дышит…

— Ты обещала, обещала, ты ведь обещала мне… — сбивчиво шепчет он. — Ты обещала, что мы никогда больше не расстанемся. Ты обещала мне! Пока ты дышишь… Так дыши. Дыши, счастье моё, дыши, дыши, дыши!

Сколько он уже идёт? Полчаса? Час? Два? Константин не понимает. Весь ход времени сжимается для него до коротких промежутков между слабыми, едва различимыми вдохами Анны.

Он смутно представляет себе, куда выведет его эта дорога. Без чужих глаз, без большей части ставших привычными чувств, горы и лес неожиданно кажутся ему совсем незнакомым. Но он видит дорогу. И он слышит дыхание. И ничего в мире сейчас не важнее этого.

Довольно и того, что тропа ведёт вниз. Там должно быть какое-нибудь селение, обязательно должно.

— Потерпи, моя родная, ты только потерпи ещё немного, — шепчет он, задыхаясь. — Мы с тобой обязательно справимся, я обещаю! Ты только помоги мне немного, помоги, пожалуйста. Я буду идти, идти за нас обоих, а ты дыши, ты только дыши, хорошо? 

Всё чаще приходится останавливаться, тяжело приваливаясь спиной к валуну или дереву и изо всех сил пытаясь успокоить судорожное и свистящее дыхание. Разбитые колени наливаются свинцом, руки дрожат и ноют, спину сводит от боли. Возможно, стоило бы позволить себе присесть хоть на несколько минут. Но Константин не садится. Он боится, что может больше не суметь подняться. Он боится, что этих лишних минут у Анны нет.

Когда тропа вдруг резко ныряет вниз, становясь круче, у Константина уже почти нет сил удерживать равновесие, когда он в очередной раз оступается. Теперь, падая, он лишь старается сгруппироваться, чтобы весь удар пришёлся на него, не на Анну. И каждый раз замирает, и каждый раз перестаёт дышать, чтобы, напряжённо вслушиваясь, вновь уловить звук её еле ощутимо колотящегося сердца. Он вырвал бы из груди своё собственное, выцарапал ногтями, выломал из клетки рёбер и отдал ей, если бы это хоть чем-то могло помочь.

Сведённое жаждой горло раздирает кашель, пересохший язык едва ли не стучит по нёбу шершавой деревяшкой.

Как долго он уже в пути? Солнце, ещё не достигшее зенита, когда он начал спуск, теперь всё больше стремится к нижней части неба.

Спустя очередную тысячу шагов боль, калёным железом жгущая ему руки и выкручивающая суставы, притупляется, уступая место деревянному онемению. Но становится только хуже: руки почти перестают чувствовать и так и норовят предательски разжаться. Приходится останавливаться вдвое чаще, чтобы поудобнее перехватить сползающую Анну, чтобы вновь бережно уложить её голову себе на плечо. 

— Прости, драгоценная моя, прости, сейчас будет лучше. Прости, прости меня, любимая… Прости, прости, прости!..

Очередной приступ удушающего кашля оставляет привкус крови на губах. Лёгкие готовы разорваться. Наплевать. Он дойдёт. Обязан дойти.

Он всегда знал, знал с самого детства: если её не будет, то и его не будет тоже. Он знал это, когда в тринадцать Анна слегла с неизвестной лихорадкой, и отец запретил Константину видеться с ней. А он всё равно каждый день тайком лазал в её комнату через окно: «Потому что если это заразно — пусть и я тоже заражусь! А если нет — то разве я могу оставить тебя одну со всеми этими жуткими докторами, их иглами и ножами?!». Он знал это, когда по пути на Тир-Фради во время шторма её едва не выбросило за борт волной: знал, что немедленно прыгнет за ней следом, а если вдруг не сумеет поймать её в чёрной пучине — то и сам уже больше не всплывёт на поверхность. Он знает это и сейчас: знает, что если в следующую секунду вдруг больше не услышит её дыхания, то незачем будет дышать и ему самому. Но пока она дышит — он не имеет права перестать быть. Она должна жить. И она будет жить. Чего бы ему это ни стоило.

Когда он в очередной раз оступается и падает, хребет перемыкает такой дикой болью, что Константин не может вдохнуть, не может, не может — до тех пор, пока лёгкие на начинают гореть огнём, заставляя тело сделать судорожный вдох в обход лихорадочных метаний разума.