Книга Стрекоза второго шанса - Дмитрий Емец

Долбушин опустил голову.

– Понятно, – сказал он.

– Ничего вам непонятно! – взорвалась Мамася. – Вы не то подумали! Он не спился! Он абсолютно нормальный человек, но все эти посиделки и псевдотворческий антураж… С какой радости я вам все это рассказываю?

Долбушин промолчал. Мамася окончательно рассердилась на него и на себя.

– Как вас вообще зовут?

Долбушин сказал. Мамасе его имя не понравилось.

– Альберт? Хорошо, что мы не в книге! Для книги ваше имя слишком вычурное, нарочитое. В книге я назвала бы вас Никитой или Петром.

– Значит, Петр! – Долбушин сильно накренился вперед и поднялся, опираясь о стол. – Мне нужно отдохнуть. Никому не звоните. Если позвоните – куда угодно, хотя бы самому надежному другу! – нас вскоре найдут и застрелят.

– Нас? – тревожно переспросила Мамася.

– Про вас не знаю. Но меня и девочку точно.

Десять минут спустя Долбушин спал на кровати Артурыча и в его пижаме, даже и ночью не выпуская зонт. Во сне по его лицу прокатывались волны боли – и непонятно было, что служит ее источником: рана, зонт или что-то другое, никак с ними не связанное.

Мамася сидела на соседней кровати, на которую незадолго перед тем перетащила Элю. Девушка лежала, уткнувшись лицом в подушку. «Такая же, как Рина, и с такой же длинной, решительно-худой спиной!» – подумала Мамася. На всякий случай она провела рукой по ее голени, проверяя, нет ли пристегнутых ножен.

Был тот ночной час, когда восприятие мира сдвигается, а вещи кажутся такими, какие они есть, во всей своей истине. Понимаешь, например, что носок – это тряпочка, обмотанная вокруг ноги, а деньги – нарисованные бумажки. Мамася смотрела на Элю и не понимала, кто это. Рина или не Рина? Ее дочь или не ее дочь?

«Все мои дочери! А я безумно устала!» – беспомощно подумала Мамася, уступая своей усталости. Она сходила на кухню погасить свет, потом легла рядом с Элей и, положив голову ей на ноги, уснула.

Суслики тихо дышали в своих норках.

Глава 14

Культурист и Чучундрик

Я играю сам с собой в невеселую игру. Я сижу в окопе. На нас идут хорошо вооруженные дивизии. Я замерз, устал, голоден и простужен. На лице у меня щетина, шинель сырая, в ботинках чавкает грязь. У меня две обоймы патронов, граната, фляга с водой, в кармане кусок хлеба – и это все. Командир застрелился ночью, политрук сбежал. Всеобщая паника. Вокруг все задирают руки. Хватит у меня мужества остаться в окопе и умереть? Или я найду тысячи отговорок и оправданий для своей трусости?

Из дневника невернувшегося шныра

– Н-нет! – сказал Макс.

– Н-никогда! – сказал Макс.

– Не уговаривай! – сказал Макс.

– Ни за ч-что! – сказал Макс.

– Она т-тебе сама с-сказала? – спросил Макс.

– А ей кто сы…сказал? – спросил Макс.

– Ну так и б-быть! – сказал Макс.

– К-когда? – спросил Макс.

– А мы успеем? В-вот б-блин! – вскочил Макс.

Самое забавное, что во время всей этой тирады Афанасий едва признес два-три слова, спокойно ожидая финала. Он знал, что слов можно не тратить. Поначалу Макс всегда отказывается, после чего его «нет» превращается в «да» методом самоуговаривания.

Час спустя Макс и Афанасий ехали на электричке встречаться с Ниной и Гулей. Макс дремал, вздрагивая головой всякий раз, как электричка ускорялась. Под курткой угадывался шнеппер, с которым он не расставался даже ночью, рискуя отстрелить себе большие пальцы ног.

Афанасий дышал на стекло вагона и задавался извечными вопросами. Вопросы были такими: люблю ли я Гулю? Что такое любовь? Каким образом я могу быть уверен, что это чувство именно любовь, а не симпатия? Ведь Гуля часто кажется мне больше смешной, чем красивой. Ее ноги кажутся мне слишком худыми, а колени торчащими. Меня раздражают ее взвизгивания и привычка все хватать и трогать. Можно ли любить человека и одновременно замечать его недостатки? И может ли такое случиться, что я проживу всю жизнь и никого так и не полюблю? Вдруг я психологически бракованный? Ведь это, в принципе, было бы ужасно!

Афанасий сравнивал себя с Улом, который казался ему идеалом человека – идеалом не голого ума или красоты, а внутренней сбалансированности. Надо любить – Ул любит. Надо драться – дерется. Надо затягивать пояс – затягивает пояс. И не испытывает при этом никаких тягостных сомнений. Зачем нужен ум, будь он неладен, если он даже сам себя поднять не может, а лишь топчется на месте, сортируя по кучкам ненужные впечатления?

Он, Афанасий, мог лучше Ула рассуждать о добре и о пути к добру. Но нырнуть за первую гряду не мог, как ни старался. Улу же это удавалось. Но как удавалось, не понимал и он сам.

«А шут его знает, почему она меня пустила? – объяснял он. – Ну я… ЧУДО! былиин!.. думаю: больно не больно, жарко не жарко. Отброшу лыжи – так на двушке, а не в болоте. Азке моей ничего не будет, потому как это ее дом. А закладку-то достать надо было».

Все эти вопросы терзали Афанасия до самой Москвы, и лишь в метро он немного расслабился. Гуля и Нина ждали их на самой бестолковой станции – «Арбатской». Причем, разумеется, не на той «Арбатской», на которой они договаривались, а на другой.

Рядом с красивой и хорошо сложенной Ниной, на которую то и дело оглядывались мужчины, Гуля казалась задиристым воробьем. Макс еще издали, пока они еще не подошли, ткнул Афанасия кулаком в бок и прошептал то, что он шептал всегда:

– Ры…раньше надо б-было мы…меняться, а теперь ф-фиг!

Афанасий раздраженно покосился на него и подпрыгнул, утрясая в себе сомнения. Ему хотелось придушить Макса, но он знал, что это бесполезно: шея у Макса слишком мощная. Душить такого – только доставлять человеку незаслуженное удовольствие.

Однако испортить настроение этому гаду, Максу, все же тянуло, и Афанасий ляпнул:

– Встречаться с накрашенной девушкой – унижение для мужчины!

– П-п-пчему это? – удивленно вычихнул Макс.

– Потому что это предполагает неспособность мужчины разглядеть женщину без всей этой сбруи!

Мысль была хорошая, но в сознании Макса она не уместилась, как лыжи в багажнике легковушки.

– Да п-пусть хоть акварельными кы…красками рисуется – зато ны-ноги какие! – заявил он.

Встретившись, они отправились петлять по переулкам, где попадались похожие на сугробы зимующие автомобили. Макс то и дело забегал по такому сугробу на крышу машины и подпрыгивал, пытаясь разбудить сигнализацию. Когда ему это удавалось, он ужасно радовался. Нина дула губы, жаловалась, что за шиворот ей упала снежинка и требовала нести ее на ручках. Афанасий послушно держал руку Гули, которую ему непонятно как всунули, и терпеливо заслушивал перечень всего, что Гуле удалось выиграть за последний месяц.