Книга И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката - Федор Плевако

Вся эта махинация шла заглазно для матери Ильяшенко. Когда она вернулась, он был уже крепко в руках Энкелеса.

Между тем, кроме совершеннолетия Ильяшенко, рядом совершился и другой факт: умер отец. Ильяшенко теперь собственник. Эксплуатирующая братия почуяла запах готового блюда. Первый клич раздался со стороны владельца векселей, одного из продавцов лошадей. Чтобы избежать описи, Ильяшенко обратился к Энкелесу. Он ждал этой минуты. Он предлагает выручить своего стародавнего баловника; но суммы велики, у скопидома не наберется столько, да и риск велик; он постарается, но с тем чтобы и его добро не пропало: он просит дать ему документ повернее, документ, который был бы сильнее векселей Ильяшенко. Может быть, Энкелес увидал, что его опекаемый надавал векселей и без его ведома, и это заставило его бояться конкурентов в преследовании за той же дичью. Просьба сопровождалась уверением, что сильный документ нужен для обеспечения, что больше должного Энкелесу ничего не нужно, что, получив свое, он вернет ему его; что он зато заплатит за Ильяшенко все его долги, что кредиторы, узнав о преимущественном праве Энкелеса, будут уступчивее.

Все это было так убедительно – за Энкелесом было еще полное приятных воспоминаний прошлое. Кроме Энкелеса, денег взять негде, а если он не даст, имение опишут и, может быть, продадут за бесценок. Выхода нет, и Ильяшенко подписывает улиточную запись о продаже Энкелесу всего имения, не получая ничего, кроме своих старых векселей и еще векселя в 5 000 руб., на случай, если Энкелес в течение года не получит с Ильяшенко старых долгов и оставит имение за собой. В счет старых долгов, которых было, по словам мирового судьи Маркевича, близко знавшего отношения молодого человека к Энкелесу, не более 3 500 руб., вошли и долги Ильяшенко Вишневскому и другим кредиторам – барышникам лошадьми, которые обязался уплатить Энкелес.

Едва запись совершилась, как неожиданно произошла метаморфоза в отношении Энкелеса к Ильяшенко. Угодливый, услужливый, он вдруг высоко поднял голову. Прежнее «здравствуйте» заменилось «здравствуй, братец». Обещание ждать год выкупа имения забыто: в лубенский суд подано прошение о вводе Энкелеса во владение бывшим имением Ильяшенко. Кредиторы, ожидавшие уплаты долгов за Ильяшенко, получили только 1 200 руб., но и это, по словам обвиняемого, сделано под условием уничтожения векселя в 5 000 руб.

Наконец, Энкелес открыл карты. Своих мыслей присвоить имение он не скрывал: ряд свидетелей здесь говорили, что он хвалился дешевизной покупки и посмеивался над ними, приговаривал, что не всякому такое счастье, что не надо упускать из рук случая. Еще до уничтожения векселя в 5 000 руб. он говорил Маркевичу, что имение ему пришлось за 8 000 руб., а ему и другим говорил, что не продаст его и за 20 000 руб.

Новые кредиты уже не делались: с трудом выпрашивал Ильяшенко у Энкелеса по 3, по 5 руб. Энкелес изредка отпускал такие суммы, хорошо соображая, что некоторое время надо сохранить мир с Ильяшенко, чтобы показать всем, что сделка его с ним правильна и добросовестна.

За вводом последовал раздел. В это время ловушка, в которую попал Ильяшенко, стала известна всем его родным. Зная, что его часть стоит не менее 25 000 руб., что долг его Энкелесу не превышает 5 000–7 000 руб., они хлопотали о выкупе. Что-то похожее на совесть или на расчет, одетый в маску совести, заставило Энкелеса согласиться взять 8 000 руб.

Родные съехались в Переяслав. 15 дней ждали Энкелеса. На 16-й он вместо приезда прислал требование заплатить 12 000 руб. Потолковали – согласились; он увеличил до 14 000 руб. Собрались с последними силами, рассчитали на выкупную ссуду всей семьи, но через 12 дней он ответил требованием в 20 000 руб. Энкелес выиграл время, насмеялся над теми, кто еще доверял ему; поняв все, родственники разъехались.

Приспело время раздела. 31 марта у мирового судьи Маркевича собрались члены семьи Ильяшенко, за исключением подсудимого. Его место занял Энкелес. При производстве дела обнаружилось, что подсудимый в усадьбе своих родных обработал своими руками одну десятину земли, убил в нее те суммы, рублей 25, что были у него в руках, и мечтает посеять табак.

Родня просила Энкелеса уступить эту десятину, попавшую в его жребий, Ильяшенко, – уступить даже не в собственность, а в пользование на год.

Энкелес не согласился. Его начали осуждать. Поднялась буря. Сам судья, возмущенный поступком, упрекал Энкелеса, что ему, почти даром взявшему все имение Ильяшенки, следовало бы быть человечнее. Но для Энкелеса, все до копейки высосавшего у подсудимого, Ильяшенко уже был нулем. Всякая уступка была бы непроизводительна; человеколюбие и долг, честь и совесть, на которые ссылался судья, были пустыми и глупыми звуками, мотовством, расточительностью. Энкелес отказался. Разъехались.

1 апреля в усадьбу Ильяшенко пришел Энкелес, принес деньги зятю их, Лесеневичу. После вчерашнего окончательного и бесповоротного закрепления за ним прав на имущество, после сцен, бывших у Маркевича, после вероятной передачи об этих сценах Василию Ильяшенко это было первое свидание Энкелеса с жертвой своей эксплуатации.

Что же здесь случилось?

Никакой ссоры из-за потери имения, никакой вспышки гнева или мести. Подсудимый, не корясь, не бранясь, повторяет просьбу о десятине. Энкелес не дает ни согласия, ни отказа, полуобещая, полуоткладывая вопрос. В это время входит мать подсудимого и вступает в разговор: «Вы пришли к нам нищим, кабатчиком, а теперь сидите здесь с нами, как равноправный помещик; так относитесь и к слову вашему по-помещичьи: либо дайте, коли у вас есть капля совести, либо откажите, а не виляйте словом, как хвостом». Все замолчали, у всех замерло сердце. Молчал и Энкелес; вдруг он хватает шапку и со словами «Так вот вам – нет, нет и нет» уходит из комнаты.

Этот ответ ошеломил Ильяшенко. До этой минуты ему все с ним совершившееся представлялось неясно; ссора с Энкелесом, бывшая вчера у Маркевича, еще, может быть, объяснялась как натуральная, как вспышка делящихся.

А теперь?

Вся пережитая быль, все уловки и сделки Энкелеса, истинный смысл всякого шага его, притворное уважение и настоящее самодовольство, горячие обещания и соблазны, и теперешнее, холодное, бессердечное отношение – все это само собой предстало перед прозревшим человеком. Гадливость, брезгливость к поступку легального разбойника, высосавшего все и теперь имеющего столько духу, чтобы не краснея глядеть прямо в глаза легковерной жертве, смеяться над ее простотой и малоопытностью – как удар ошеломили юношу. Шатаясь, толкаемый точно невидимой силой, он схватил ружье и бросился вон.

При выходе из дома он встретился с двумя молодыми парнями. Живые люди, видимо, вывели его из оцепенения. Он остановился. Сконфуженный той дьявольской мыслью, что как молния пронеслась по его душе, он опустил ружье, стал с ними разговаривать, показывал устройство ружья и способ заряда. Освободившись от ошеломившего его впечатления, он на вопрос, куда идет, сказал, что хочет стрелять ворон, на гнездо которых и было здесь указано свидетелям.

С парнями говорить было больше не о чем. Он спустился во двор, отделявшийся частоколом от улицы, и пошел. Если слова, ошеломившие его и вызвавшие в душе взрыв подавляющего волю аффекта, и перестали волновать его, то возбужденные ими образы пережитого, поднявшись из глубины души, еще держали ее в положении неодолимого раздражения. Он, вероятно, весь был погружен в созерцание этого прошлого. Вдруг он видит – перед его глазами, на той стороне улицы, за частоколом, около амбара, доставшегося Энкелесу, но подлежащего переносу на землю его, стоит он, довольный и торжествующий, и, нимало не смущенный происшедшей сценой, нимало не встревоженный гадливостью своего поступка, точно у него за спиной нет ничего недоброго, нечестного, меряет складным аршином свое приобретение и наслаждается сознанием своей победы.