Книга Спасите игру! Ведь жизнь – это не просто функция - Кристоф Кварх

Теперь, когда мы выявили фундаментальные свойства подлинной игры, мы знаем, при помощи какой рулетки можно так разметить игровую площадку, чтобы сорняки не задушили наши островки свободы. Нам нужна игровая культура: культура жизни как искусства игры.

Такая культура жизни как искусства игры — это больше, чем просто архипелаг островов живой игровой свободы. Это и не просто участие в одной из тех прекрасных игр, о которых шла речь в предыдущих главах. Скорее, речь о фундаментальном отношении к жизни как к игре, о том, чтобы заботливо взращивать качества, внутренне присущие настоящим играм. Это свободное взаимодействие, при котором никто никого не превращает в средство или инструмент, никто не руководствуется стратегией или расчётом, инструментальным рассудком, меряющим всё по своей мерке эффективности, продуктивности, прибыльности, функциональности. Речь идёт о такой жизненной позиции, когда ты боишься вступить в новую игру, когда открыт для новых горизонтов и неясных перспектив, о позиции, придающей смелости, чтобы вступить в творческое содружество или найти необычное решение. И вовсе не только там, где происходит игра в узком смысле этого слова, но и в областях жизни, на первый взгляд, далёких от игры. Другими словами, речь идёт о расширении сферы игры: из детской комнаты она должна выйти в широкий мир, из детства — в жизнь зрелых людей. Чеканную формулировку нашёл Фридрих Ницше: «Зрелость мужа: вновь обрести серьёзность там, где находил её ребёнком — в игре»[94].

У Ницше мы уже находили идею игрового искусства жизни. Хотя и в несколько иной форме, встречалась она и у Платона, которой советовал своим читателям проводить личную и общественную жизнь как череду прекрасных игр. Нечто подобное имел в виду и Фридрих Шиллер, когда в своих «Письмах об эстетическом воспитании человека» разворачивал программу становления человека посредством игры. Ведь — переиначим Шиллера — человек лишь тогда становится человеком, когда играет.

Вспомним, что Шиллер свою программу эстетического воспитания изложил в качестве своего рода социальной терапии. Она была адресована той действительности, за фасадом которой его просветлённый дух уже отчётливо различал черты новой эпохи, чей патологический характер виден сейчас всем и каждому. Эпохи, когда мышление и поступки людей определяются исключительно стремлением к прибыли. Шиллер ясно видел, как исподволь наступает та тирания инструментального рассудка, расцвет которой мы застали сегодня: «Польза является великим кумиром времени, которому должны служить все силы и покоряться все дарования»[95], — замечал он. Столь же ясно видел он характерный «эгоизм» человека Нового времени, уже несущего на себе печать экономического мышления; эгоизм, приводящий к эрозии человеческих отношений и связей, утрату эмпатии и деградацию эмоционального интеллекта: «Сердце светского человека сохнет в гордом самодовольстве, между тем как грубому человеку природы еще доступна симпатия, и каждый словно стремится спасти только свои жалкие пожитки из разоренного пылающего города. Думают, что только при полном отречении от чувствительности можно избегнуть ее заблуждений, и насмешки, которые часто целительно бичуют мечтателя, так же мало щадят благороднейшее чувство, выставляя его на поругание»[96].

Но и этого мало. Шиллер предвидел: свободное совместное развитие творческого потенциала станет невозможным вследствие того, что мир труда будет подчинён функциональности, а профессии будут всё больше дробиться и специализироваться: «Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа, и, вместо того чтобы выразить человечность своей природы, он становится лишь отпечатком своего занятия, своей науки»[97].

Шиллер даже диагностировал утрату «человеком экономическим» связи с реальностью при одновременной тенденции переделывать весь мир по собственной мерке: «Дух практической деятельности, ограниченный однообразным кругом объектов, а в нем еще более ограниченный формулами, должен был потерять из виду свободное целое и оскудеть вместе со своей сферою. Подобно тому как дух умозрения подвержен искушению придать действительности формы мыслимого и субъективным условиям своей способности представления — значение конститутивных законов бытия предметов, так дух практики кидается в противоположную крайность, то есть оценивает всякий опыт по одному лишь отрывку опыта и стремится приспособить правила своей деятельности ко всякой деятельности без различия»[98].

Как всё это до дрожи узнаваемо сейчас, в начале XXI века! Тем более стоит нам прислушаться к доброму совету, который даёт Шиллер, описывая те целительные средства, при помощи которых он желал бы вернуть к Любви современное общество, вступившее на путь патологического развития под влиянием экономического разума: Красота и Игра — вот два столпа, на которых он хочет утвердить не только «всё здание эстетического искусства», но и «трудное пока искусство жизни»[99], ибо, как он выражается «к свободе человек обращается через красоту»[100]. Итак, вот искусство жизни как игры: терапия от несвободы, от одиночества, от упрощённой поверхностности, от потери настоящего чувства жизни — а ведь все эти симптомы нарастают прямо у нас на глазах. Спросим себя: можно ли в условиях нашего времени практиковать такое жизненное искусство, чтобы в нём серьёзность жизни встречалась с лёгкостью и светлой серьёзностью игры.

Отчего игровое искусство жизни — это не техника

Прежде чем излагать наши предположения относительно этой культуры игрового отношения к жизни и того, каким образом можно было бы осуществить её на практике, скажем несколько слов, дабы предотвратить возможные недоразумения. Мы уже касались этой темы, когда во второй главе анализировали понимание игры Фридрихом Ницше. Тогда обнаружилось, что, хотя Ницше ставит игру в центр возвещаемого им искусства жизни, он при этом и отчуждается от неё. Ведь в своей игре описываемый Ницше маэстро искусства жизни поглощён только самим собой; он хочет продемонстрировать себя миру и утвердиться в нём. Игры, из которых состоит ницшеанское искусство жизни — это в конечном счёте игры власти, и приводит их в движение импульс самоутверждения. Такой игре во власть не хватает игрового взаимодействия: партнёр — личность которого необходима для настоящей, честной и свободной игры — превращается почти в игрушку. Ницшеанское искусство игры при ближайшем рассмотрении гораздо больше похоже не на искусство и не на игру, а на технику или методику. Оно легко может превратиться в технику самообладания или самосовершенствования. Никак не скажешь, что оно свободно от инструментального мышления. Напротив, оно подталкивает к тому, чтобы учиться ставить других себе на службу, подчинять своей воле.