Книга Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград - Борис Батыршин

– А что за коньяк?.. Ну так и думал, дагестанский, какая мерзость! И даже гранатов, наверное, нет… нашел, что предложить!

Казаков, уже плеснувший в свой стакан, остановился.

– Значит, тебе не наливать? – спросил он с отеческой теплотой и сделал вид, что собирается завинтить крышку.

Баграт произвел последовательное движение руками.

– Но, но! – запротестовал он. – Прекрати это! Надо же понимать разницу между субъективным восприятием и объективной необходимостью!

Казаков налил Маляну коньяку.

– Надо, – согласился он. – Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Но сначала – прозит[5]!

Малян отозвался в том плане что «да, прозит», влил в рот свою дозу, скривился, еще раз пробормотал «какая мерзость!» и вонзил вилку в ровную розоватую поверхность венгерской ветчины. Казаков закушал кусочком шоколада.

– Кстати, как продвигается глобальный труд? – спросил он и снова понял, что это не лучшее начало для задушевной беседы.

Как можно было понять из ответного монолога, Малян написал введение. Малян считал, что творческую работу нельзя регламентировать. Малян не хотел выступать в роли примитивного хрониста, что, несомненно, было бы кое-кому на руку. И вообще, введением он недоволен, и его надо теперь переписывать. Казаков слушал и изнывал от желания заорать. Он уже понял, что ничего путного из беседы не выйдет, и вообще, день, паскудно начавшийся, будет паскуден до дна. До донца, как сказал бы Маяковский.

– …короче, мы не можем позволить себе роскошь иметь даже одного тунеядца!

Координатор говорил с тихим бешенством. Бутылка была на две трети пуста.

– Если на то пошло, тунеядцы здесь вы! – Баграт с сожалением рассмотрел дно консервной банки и отшвырнул ее в угол. – Вы сели людям на шею и тихонько кроите тоталитарный и феодальный режим, а ты вон даже теоретическую базу подвел! У нас появилась уникальная возможность, а вы хотите все опошлить… Не дашь мне здесь спокойно работать, уеду к Валерьяну!

– Что ты называешь работой? – ядовито осведомился координатор.

– Думать! – Малян упер перст в Казакова. – Думать, а потом делать!

– Все вокруг будут вкалывать, чтобы Малян мог думать! Гуру, конечно, предпочтительнее, чем координатор, да? Хомейни лучше Горбачева?

– С-сравнил! – Малян фыркнул. – И вообще, это мимо. Дешевая демагогия. Уеду к Валерьяну, будем с ним думать вместе…

– Да поезжай к чертям собачьим! Посмеюсь там, как ты будешь думать… Только если через месяц не напишешь первую главу, поставим на Совете вопрос о саботаже, – добавил Казаков ни к селу ни к городу.

– В условиях ультиматумов вообще отказываюсь писать! – Палец ходил из стороны в сторону, как луч аэродромного прожектора. – Я вам не нанимался!

– Во-во! Вот ты выйди, – координатор сделал широкий жест, – и громко скажи: я вам не нанимался, я буду ду-умать, а вы меня кормите!

– Демагогия! – немедленно отпарировал Малян. – Я вам не нанимался, а не им! Им мои мысли нужны, им вы не нужны! А, что с тобой говорить! – Малян тяжело встал. Его лицо выражало уверенность в полном поражении собеседника.

– Пока я н-ничего против вас делать не буду, – заявил он великодушно. – Осмотрюсь, опять же твою информацию о бес… бессмертии я не в меру… то есть не в полной мере осмыслил. Заеду вот к Валерьяну, побеседую. Ну, привет!

Казаков молчал, больше всего ему в данный момент хотелось не говорить, а стрелять, причем сразу во всех. Малян секунду постоял, потом развернулся и горделиво вышел, тщательно прикрыв дверь. Казаков вскочил, поднял в углу консервную банку и швырнул ее вслед, разразившись длинной, насквозь нецензурной тирадой. Банка шлепнулась о дверь, отскочила и, ковыляя помятым боком, откатилась в свой угол. Координатор три раза стремительно пересек свою комнатку (из-за скромных габаритов это напоминало прыжки на стену), он тоже выскочил вон, сбежал по ступенькам и направился куда-то без заранее обдуманного намерения.

Солнце садилось сквозь полосы тонких лиловых облаков. Короткий субботний рабочий день (семь часов, по недавнему указу Совета, с непременной вечерней дискотекой) закончился, усталые толпы проходили мимо координатора в свои домишки, бараки и палатки – переодеваться. На площади Бобровский со товарищи монтировали аппаратуру. Навстречу попался веселый и чумазый Танеев с несколькими питомцами. Танеев и питомцы дни напролет осваивали вертолет и на днях обещали устроить испытательный полет по кругу.

– Александр, с нами жрать! – позвал Юра.

– Что-то сейчас неохота. Я потом.

– Потом останется только холодная каша. Даже для координатора.

– Вот ты скажи это Маляну, – не выдержал Казаков. – Ему демократии не хватает!

Один из питомцев Танеева смущенно потупился. Он был стажером.

– Ты его не спросил, хочет ли он иметь кусок хлеба с маслом? – осведомился Танеев.

– Я ему намекнул, – ответил Казаков. Юные питомцы деликатно отошли в сторонку и отвернулись. Только тут Казаков счел нужным понизить голос. – Я ему намекнул, а он заявил, что уедет в Новомосковск.

– Шахтером решил заделаться, – раздумчиво произнес Танеев. – Это полезно для мозгов… только лучше плотником. Или рыбаком. Более библейские профессии, так?

Казаков посмотрел на Юру с теплотой (Танеев очень не любил Маляна) и в замешательстве: евангелических аллюзий от премьер-инженера он никак не ждал. Положительно, сегодня день сюрпризов… Пробормотав: «ладно, на Совете встретимся», он продолжил свой путь. Миновал интернат, жилые бараки-новостройки, заложенные фундаменты, остов кирпичной башни будущего элеватора со штабелями сохнущего вокруг под навесами кирпича-сырца, по серому песку, расшвыривая ногами пустые панцири и водоросли, обогнул уже потемневший частокол Кремля, раздраженно махнув рукой оторопевшему часовому на крайней башенке, и через пять шагов очутился в сайве.

Из ноздреватой коричневой почвы выпирали узловатые пни, на уровне колена распускавшиеся веером черных длинных мясистых листьев. По очередным хвощеподобным стволам, росшим пучками, вились колючие лианы, траву заменял влажный бурый мох. Из-под ног сигала бледная членистая мелочь. Крупное зверье в окрестностях Кремля не появлялось уже почти три недели, а днем и того больше. Так что опасности на самом деле не было, но хотелось пощекотать себе нервы, побыть один на один с планетой, раз люди так обманчивы…

Казаков вспомнил, что, собственно, ни разу еще не покидал пределов Периметра, если не считать морской поездки две недели назад на один из островов, где умирали хиппи. Даже в Дими́н (так с чьей-то легкой руки, по имени Колосова, называли теперь Старый Замок) так и не выбрался.

Он углубился еще немного, так, чтобы не было видно башенок Кремля. Обнаружил гроздь сизоватых клубничных грибов, пристроившуюся у основания дряхлого саговника, недовольно поморщился, завернул за холмик, утыканный молодыми побегами хвоще-бамбука, и замер. Там была маленькая ложбинка, поросшая большими белыми цветами. Цветы отдаленно напоминали рододендроны, лепестки были покрыты мелким узором голубоватых прожилок. Все так привыкли к мезозойскому виду теллурийской флоры, что не ожидали от нее ничего подобного, хоть Вика и говорила об опыляющихся видах, а охотники доносили о цветении лиан.