Книга Психология народов и масс - Гюстав Лебон

Такие коллективные галлюцинации теперь распространены меньше, поскольку сейчас содержание массового воображения формируют кинематограф, телевидение и другие медиа. Скорее, мы сейчас сталкиваемся с типичными индивидуальными страхами, к примеру, с немалым числом людей, видевших «летающие тарелки» (связь этой «апофении» со страхами времен холодной войны убедительно показал Ролан Барт в своей книге «Мифологии»). При этом можно сказать, что данному видению предшествовали серьезные страхи, повлиявшие на восприятие.

Из всего вышесказанного явственно следует, что к историческим сочинениям надо относиться как к произведениям чистой фантазии, фантастическим рассказам о фактах, наблюдавшихся плохо и сопровождаемых объяснениями, сделанными позднее. Месить известку – дело гораздо более полезное, чем писать такие книги. Если бы прошедшее не завещало нам своих литературных и художественных произведений и памятников, то мы бы не знали истины о прошлом. Разве мы знаем хоть одно слово правды о жизни великих людей, игравших выдающуюся роль в истории человечества, например, о Геркулесе, Будде и Магомете? По всей вероятности, нет! В сущности, впрочем, действительная жизнь их для нас имеет мало значения; нам интересно знать этих великих людей только такими, какими их создала народная легенда. Именно такие легендарные, а вовсе не действительные герои и оказывали влияние на душу толпы.

Геркулеса, или Геракла, Лебон считает реальным историческим лицом, но предельно мифологизированным. Такая позиция, согласно которой почитаемые боги и герои Древней Греции были реальными людьми, чья жизнь была мифологизирована после смерти, существовала и в античности, ее отстаивал философ Евгемер.

К несчастью, легенды, даже когда они записаны, все-таки не имеют сами по себе никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет их сообразно времени и особенно сообразно расам. Как далек, например, кровожадный библейский Иегова от Бога любви, которому поклонялась св. Тереза; и Будда, обожаемый в Китае, не имеет ничего общего с Буддой, которому поклоняются в Индии!

Возмущение жестокостью Ветхого Завета было распространено во времена Лебона – можно указать, к примеру, на Л.Н. Толстого. Дело в том, что это – первый документ по древней истории, который тогда узнавали дети, тогда как знакомство с прошлым Древнего Вавилона или даже с «Историей» Фукидида показало бы, что никакой чрезвычайной жестокости в Ветхом Завете нет, а изображение Бога как мстителя преследует педагогические цели, а не характерологические.

Не нужно даже, чтобы прошли столетия после смерти героев, для того, чтобы воображение толпы совершенно видоизменило их легенду. Превращение легенды совершается иногда в несколько лет. Мы видели, как менялась несколько раз, менее чем в пятьдесят лет, легенда об одном из величайших героев истории. При Бурбонах Наполеон изображался каким-то идиллическим филантропом и либералом, другом униженных, воспоминание о котором, по словам поэтов, должно жить долго под кровлей хижин.

Пропагандистский образ милосердного Наполеона создавался еще при его жизни, в том числе специально распространялись слухи и легенды о его посещении госпиталей, внимании ко всем раненым на поле боя, бесстрашии перед лицом эпидемий. Одной из таких легенд посвящено стихотворение А.С. Пушкина «Герой». Во время реакции Бурбонов эти легенды воспроизводились и в печати, с целью показать «харизму» Наполеона – так в социологии называют особую смелость политика, позволяющую ему совладать даже со стихиями, к примеру, не быть раненым пулей или не заразиться при общении с больными, что делает данного персонажа особо привлекательным для публики.

Тридцать лет спустя добродушный герой превратился в кровожадного деспота, который, завладев властью и свободой, погубил три миллиона человек, единственно только для удовлетворения своего тщеславия. Теперь мы присутствуем при новом превращении этой легенды. Когда пройдет еще несколько десятков столетий, то ученые будущего, ввиду таких противоречивых повествований о герое, быть может, подвергнут сомнению и самое его существование, подобно тому, как они сомневаются иногда в существовании Будды, и, пожалуй, будут видеть в этих сказаниях о герое какой-нибудь солнечный миф или же дальнейшее развитие легенды о Геркулесе. Но эти ученые, вероятно, легко примирятся с такими сомнениями, так как лучше нас посвященные в психологию толпы, они будут, конечно, знать, что история может увековечивать только мифы.

Лебон говорит о тогдашней «мифологической школе» (Бруно Бауэр, Артур Древс), стремившейся свести рассказы об Иисусе Христе и о великих людях древности к сочетанию мифов, например, о солнечном божестве, о смерти и триумфе божества плодородия. Согласно этой школе, данные мифы (астрономические, сельскохозяйственные) существуют в сознании людей. Их социально востребованная комбинация порождает рассказы о героях древности и религиозных лидерах, и часто за этими образами якобы не стоит никакого реального персонажа и приписывание чудесных качество одному лицу – результат филологического недоразумения. Так, буддой, то есть пробуждением, называли определенное состояние природы, но с какого-то времени по ошибке подумали, что это человек.

3. Преувеличение и односторонность чувств толпы

Каковы бы ни были чувства толпы, хорошие или дурные, характерными их чертами являются односторонность и преувеличение. В этом отношении, как и во многих других, индивид в толпе приближается к примитивным существам. Не замечая оттенков, он воспринимает все впечатления гуртом и не знает никаких переходов. В толпе преувеличение чувства обусловливается еще и тем, что это самое чувство, распространяясь очень быстро посредством внушения и заразы, вызывает всеобщее одобрение, которое и содействует в значительной степени увеличению его силы.

Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к тому, что она не ведает ни сомнений, ни колебаний. Как женщина, толпа всегда впадает в крайности. Высказанное подозрение тотчас превращается в неоспоримую очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающееся в отдельном индивиде, в толпе тотчас же превращается у него в самую свирепую ненависть.

Несколько женоненавистнический выпад Лебона обусловлен представлениями того времени об «истерии» как специфически дамской болезни, связанной с состоянием матки, в силу чего соответствующее поведение, метание из крайности в крайность, называли женским. Хотя Лебон был знаком с работами Шарко, но вероятно, власть стереотипов была над ним сильнее. До работ Шарко и психоанализа Фрейда истерия считалась неотъемлемой от женской психофизиологии и потому характеризующей слабый пол.

Сила чувств толпы еще более увеличивается отсутствием ответственности, особенно в толпе разнокалиберной. Уверенность в безнаказанности, тем более сильная, чем многочисленнее толпа, и сознание значительного, хотя и временного, могущества, доставляемого численностью, дает возможность скопищам людей проявлять такие чувства и совершать такие действия, которые невозможны для отдельного человека. В толпе дурак, невежда и завистник освобождаются от сознания своего ничтожества и бессилия, заменяющегося у них сознанием грубой силы, преходящей, но безмерной. К несчастью, преувеличение чаще обнаруживается в дурных чувствах толпы, атавистическом остатке инстинктов первобытного человека, которые подавляются у изолированного и ответственного индивида боязнью наказания. Это и является причиной легкости, с которой толпа совершает самые худшие насилия.