Книга Московские Сторожевые - Лариса Романовская

Мне бы к подъезду поближе, а я к этим двум подступаю.

У курильщика воспоминания совсем четкие пошли, их ни одно лекарство не заглушит. Вроде как он сидит где-то за столом, кофе пьет, что ли… Причем автору воспоминаний не особенно здоровится после выпитого, он этот кофе влить в себя не может, а потому своего собеседника — бодрого, подтянутого, как из упаковки вынутого — ненавидит за трезвый образ жизни. А собеседник — про которого я не знаю ничего, кроме того, что он в тех воспоминаниях в синем костюме живет, — этому моему курильщику разнос устраивает. Упрекает за плохую работу. В чем работа заключается — я не поняла, потому как уж больно четко у курильщика ненависть хлынула. Дескать, «гнида ты, Веня, денег не платишь, только новые задания даешь, а у тебя ведь тех денег до фига, падла ты жирная, вот и правильно тебе твоя баба не дала…». Ну это я так культурно пересказываю, на самом деле там мысли куда непристойнее были. Только я их дослушать не успела — оба незнакомца в мою сторону повернулись. Нехорошо.

По гололеду бежать — хуже некуда. Да и нельзя нам отступать. Профессия такая. Насмерть все равно не убьют. Грабить у меня нечего: в карманах пальто ключи от квартиры, семян немножечко и непарные перчатки. Что с меня взять, кроме меня самой?

Так ведь и не дамся я им. Еще чего вздумали, а? Тем более, у меня тут невинность непрорубленная, буду я ее кому попало отдавать!

Только вот что делать? Что делать-то? Кричать?

Тот, что с бутылкой, ко мне рванул. Быстро. Обогнал, заслонил собой вход в подъезд. Второй, что с зажигалкой, меня со спины ухватил — за правое плечо и левую руку. Повалил. Не на асфальт, а в сугроб возле подъезда. Сперва лицом в снег, потом перевернуть попытался. Я кричу, а не получается. Второй от подъезда ко мне переметнулся. Где чьи руки — не пойму: у меня рот ладонью перекрыт. Сильно: так что я зубы свести не могу, чтобы укусить.

Все стремительно происходит, думать некогда. А все равно одна мысль есть: лишь бы не изнасиловали… Пусть хоть убьют — я восстановлюсь потом, а это нельзя, неправильно, плохо…

Я брыкаюсь как-то, верчусь в этом сугробе. Понимаю, что снег жесткий и мокрый, все джинсы им пропитались… А небо-то высокое, чистое до дрожи… Обычное. Будто и не происходит ничего. Как же это глупо все.

Может, удастся вырваться, а? Я же без каблуков, вдруг убежать успею — на шоссе, тут недалеко. Вдруг транспорт пойдет… Да какое там убежать, просто хоть вырваться от них…

А они сильные — сколько ни лягай — не помогает. Тем более что я промахиваюсь часто, пинаю густой зимний воздух. Мешаю как могу — чтобы они к одежде не потянулись, не сняли ничего с меня.

Да они и не лезут, что удивительно. То есть за руки и за ноги меня держат, в снег вдавливают, но не более того. Пальто само в этой возне распахнулось, раскинулось, а они его не трогают дальше. Замерли оба. Молчат.

У курильщика мысли бьются: «Главное — лицо. Он сказал — лицо и волосы…»

А у меня волос-то и нет почти сейчас. Вот повезло-то, а?

А второй, что бутылку давно в снег уронил, вообще не думает ни о чем. Он мне на ноги давит, навалился всем телом. Но опять же — не ко мне тянется, а к оброненной бутылке. От него кислятиной пахнет, немытым телом и чем-то шерстяным и мокрым, как от бесхозной собаки.

Тут у меня голова начала кружиться — вместе с небом и обледенелой луной. Не то от страха, не то от запаха. Острый, почти сладкий…

Свитер спереди намокать стал — это меня из той бутылки окатили. Не пиво там, не бурда алкогольная, а бензин. Его ни с чем не спутаешь.

Курильщик руку от моего рта убрал на секунду — тут-то я и заорала. Недолго, правда, — он мне опять губы запечатал.

Вот тогда страшно стало. По-настоящему.

Потому что бензин — это верная смерть. Единственная. Больше уже не будет.

Я все вырываюсь, царапаюсь. И мычу, мычу… Будто не людей на помощь зову, а таежного дикого кота. Он бы их тогда… даже если бы не настоящим котом был, а придуманным. Навроде Белой дамы…

Как ударило меня что-то: я сама сейчас перекинуться не могу, а вот полтергейст на подмогу позвать — это да. Мирские его не видят, пока он не дотронется до них. А он дотронется, будьте уверены. Тут же в двух шагах от меня клумба, где я Софико похоронила. Главное, чтобы она не простым призраком выплыла, а увеличенным, с того самого кота размером.

Секунду бы мне… всего одну секунду, чтобы свистнуть негромко. Будто я собаку подзываю.

Мне теперь бензин прямо на шею льется, растекается. Тут этому, видимо, струя на ладонь попала — он заматерился, руку убрал. Раньше молчал вроде. Значит, я голос его только в мыслях слышала.

Губы, естественно, не слушались, но с третьей попытки я все-таки свистнула. Кратко, слабенько. Ну уж как смогла. Еще и того, что с бутылкой, лягнуть сумела удачно.

А тут и помощь подоспела. Софико моя ко мне пришла. Совсем как живая, только больше себя обычной в десять раз.

Я сперва мокрый шерстяной живот увидела — прямо над собой — а сквозь него небо черное просвечивает. Это Софийка у меня за головой возникла: большая, лохматая, разъяренная. Одного насильника боднула, потом второго. Хвостом меня по лицу смазала и начала наступать. Эти двое теперь мычали не хуже, чем я раньше.

Отступились от меня. Один на тварюшку бензиновой бутылкой замахнулся — только меня и снег окропил, второй — не знаю, не видела толком — у меня теперь к головокружению тошнота прибавилась, а джинсы вконец мокрыми стали — уже не только от снега. И веки дрожат так, что глаза сами собой закрываются.

Я приподняться попробовала — почти на ощупь. Лунный свет как будто мигает. Вспышка-темень, вспышка-темень… И с каждой вспышкой те мерзавцы все дальше от меня. Убегают. Не хуже чем грабители с добычей. Испугались призрачной Софико — она же, мало того что мертвая, так еще и огромная, с медведя размером, а мявчет на весь двор, раскатисто, злобно… Уже нет этих двоих поблизости — один только мяв звучит.

Потом тихо стало. Безжизненно.

Я из снега поднялась: сперва на четвереньках, потом по-нормальному. Ключи нашарила и оброненную чужую зажигалку — тяжелую, металлическую, распахнутую.

Отбросила ее как можно дальше — а то вдруг сработает. Первый шаг сделала, потом второй.

На пятом — к подъездному пятачку вылезла. А тут ко мне моя покойная кошенька вернулась. Из дальнего угла двора пришла с геройским видом. Муркнула утвердительно, подставляя мне прозрачный бок — об него опереться невозможно, зато теплее становится. У полтергейста ведь функции прототипа сохраняются, хоть и не на полную мощность.

Вот под эти несвоевременные мысли о природе полтергейстов я в подъезд и вошла. Софико трусила рядом, даже в лифт за мной просочилась, сдуваясь на глазах до обычного кошачьего размера — иначе бы мы не уместились с ней вдвоем.

Кошка проводила меня до квартиры — сидела и смотрела, как я дверь открываю, роняю пальто на пол и включаю свет в коридоре. Софико мяукнула приглушенно, дождалась, когда Клаксончик в прихожую вылетит, заурчала, объясняя что-то моему крылатику. Долго урчать не пришлось. — Клаксон у меня понятливый, сразу засуетился и мелкими крылышками захлопал, уверяя Софико, что он за мной проследит.