Книга Красавица некстати - Анна Берсенева

Папа называл ее Звездочкой, когда она была маленькая, вот и всплыло это в памяти. Только не была она в детстве холодной звездою – наоборот, вся была жизнь и огонь, оттого, наверное, папа и дал ей такое прозванье.

А теперь она состояла только из блеска и холода, и ничего с этим нельзя было поделать.

Деньги она все-таки взяла.

«В конце концов, он передо мной виноват, – стараясь рассердиться на Кирилла, подумала Вера. – Он меня, можно сказать, обрек на одиночество. Ну да, обрек. Тоже Онегин какой выискался! Да мне, может, после той его отповеди на мужиков вообще смотреть противно. И надо же чем-то себя занять. Вот бизнесом и займусь».

Бизнес, впрочем, оказался не тем занятием, которому можно было посвятить себя мимоходом, только чтобы время скоротать. Особенно в самом начале, пока школа не стала приносить не только моральное удовлетворение, но и реальный доход. Весь первый год Вера крутилась как белка в колесе, спала по пять часов в сутки и домой приезжала ровно на эти пять часов. Поэтому теперь, когда она являлась владелицей одного из лучших филиалов «Инглиш форевер», была успешна, благополучна, независима, то считала все это вполне заслуженным.

Она сильно переменилась за три года, прошедшие после расставания с Кириллом. Все замечали, да Вера и сама это видела, что в ней наконец появилось то, что она когда-то называла лоском непринужденной элегантности и считала для себя недостижимым. У нее даже походка изменилась, да и из всех движений исчезла присущая ей прежде резковатость. Все-таки быть просто самостоятельной женщиной и быть богатой самостоятельной женщиной – это оказались совершенно разные вещи.

К тому же Вера наконец поняла, как эта пресловутая элегантность воплощается в одежде. Правда, оказалось, что понимать тут особенно нечего – надо просто иметь достаточно денег, чтобы покупать дорогие вещи. А чтобы ненароком не выбрать среди широко представленной дороговизны что-нибудь вульгарное, навыки потребовались минимальные. Вера очень быстро разобралась, в каких бутиках просто не продается ничего вульгарного, и стала эти бутики посещать. К счастью, фигура у нее была безупречная, поэтому ей не приходилось тяжело вздыхать, сознавая, что приличные вещи бывают только на два, а то и на три размера меньше, чем она может на себя натянуть.

Вот и сейчас она подходила к своей школе в новой шубке, которую купила вчера и которую поэтому никто еще не видел. Шубка была шиншилловая, то есть являла собою мечту каждой женщины – такую же, какую являет собою бриллиант. Вера не раз замечала: даже те женщины, которые всю жизнь проявляли искреннее равнодушие к драгоценностям, годам примерно к сорока начинают мечтать о бриллианте. Может, как о символе, пусть даже и обманчивом, того, что их жизнь удалась.

Шиншилловая шубка тоже была из разряда символов. Вера не исключала, что купила ее именно поэтому. Правда, для символичности шубке недоставало длины: она была не в пол, а коротенькая. Но тут уж Вера не захотела идти против здравого смысла: в длинной шубе ей было бы неудобно водить машину. Да и вообще, длинная шуба представлялась ей несовместимой с динамичным образом жизни, к которому она за три года привыкла. Сейчас, например, она собиралась забежать в школу только на часок – убедиться, что ничего сверхъестественного, требующего ее присутствия, там не происходит, – а потом пробежаться по магазинам и купить все, что она давно уже собиралась купить для Тимки.

Жизнь сына – это было то, что тревожило Веру больше всего. Это, может, было вообще единственное, что ее тревожило. Обо всем остальном она старалась не думать.

Но не думать о Тимке было невозможно.

Сын рано начал жить отдельно, да и когда он еще жил с нею, она уже чувствовала его самостоятельность. Это было то, с чем он родился, а потому Вера была готова, что он отделится от нее вот именно рано. И когда это произошло, она восприняла это, в общем-то, спокойно. Она ведь родила его, когда сама была девчонкой, поэтому Тимкино взросление, начало его отдельности – все это совпало отнюдь не с ее старостью. И она не требовала в те свои годы, чтобы взрослеющий сын вел себя так, или этак, или совсем иначе.

Она была нетребовательна еще и потому, что Тимофей начал самостоятельную жизнь в трудные для нее времена. Вера считала: лучше пусть сын живет отдельно, чем тратит свою молодость, лучшие свои силы на решение маминых проблем. Она скрывала от него, что моет подъезды, потому что издательство обанкротилось, а в стране дефолт и другой работы она найти не может, она врала, что работает теперь дома – переводит английские книжки и получает от этого всяческое удовольствие, в том числе и материальное.

Но теперь времена переменились, и жизнь ее переменилась разительно. И наблюдать, как при такой ее жизни – удобно устроенной, обеспеченной – сын работает конюхом и живет на каком-то чердаке, было для Веры невыносимо.

Она тысячу раз предлагала ему бросить эту чертову конюшню.

– Ты лучше вообще нигде не работай! – просила Вера. – Мало того что зарплата копеечная, так еще работа в Опалихе, каждый день в электричках… Тимка, мне ведь ничего не стоит платить тебе ровно столько, сколько тебе на этой дурацкой конюшне платят, неужели не понимаешь? Сиди дома, пиши стихи. Плохо тебе будет?

– Плохо. – Сын только улыбался, наблюдая ее запальчивость. – Мам, да ты пойми: я в эту конюшню не просто так устроился, а в результате серьезного анализа.

– Что же ты, интересно, проанализировал? – вздыхала Вера.

– Все виды работ. Вот как раз с этой точки зрения – позволят они мне писать стихи или нет. Социологическое, можно сказать, провел исследование!

– И что оно тебе показало?

– Показало, что из множества профессий конюх – единственная, которая этому не препятствует. Даже наоборот, способствует. Ну люблю я лошадей, что тут такого? Лучше, чем конюхом, было бы только конезаводчиком заделаться, но это из области фантастики. Ма, ну что ты, в самом деле? Клерком мне, что ли, стать, белым воротничком?

Глаза у Тимофея были в точности как у Вериного папы: цветом как скала после дождя, и широко поставлены на лице, и от этого в лице нет ничего округлого, неопределенного – все оно состоит из твердых линий. Только, в отличие от папиных, не суровые они были – когда Тим разговаривал с мамой, в глазах у него плясали веселые чертики.

– Я тебе клерком и не предлагаю. – Вера делала последнюю попытку. – Я тебе, считай, предлагаю грант. Для написания… ну, не знаю… поэмы!

– Если бы я лекарство от рака изобретал, я бы твоему гранту обрадовался. А грант для написания поэмы называется дармоедством. Потому что ценность будущей поэмы не совсем очевидна.

И вот как с ним было спорить? Оставалось только переживать о его неустроенности, нищете, одиночестве и, главное, об отсутствии у него каких-либо перспектив. Вера прекрасно понимала, что в ближайшие много лет стихи не будут цениться в ее родной стране настолько, чтобы их создатели хотя бы не умирали с голоду. Не говоря уже о том, чтобы они приобретали конные заводы, как почему-то мечтает ее сын. Да что там конный завод – он даже квартиру приобрести не смог бы. Правда, пока еще и Вера не могла себе этого позволить, но для нее это был уже только вопрос времени. Если ее школа и дальше будет работать так же успешно, если число учеников будет увеличиваться такими же темпами, квартиру Тимофею она купит не позже как через год. Останется только всучить ему эту квартиру – судя по его отношению к гранту, дело это будет не из легких.