Книга Хатшепсут - Наталья Галкина

Мальчик ушел. Скульптор стесал балерине затылок и чуть убавил объем закрученных на затылке волос. Отошел посмотреть. Балерина стояла на пуанте, подняв левую ногу вбок. Левая рука ее ему не понравилась. Может быть, потому, что он видел пальцы и запястье на фоне глициний. Он помыл руки, брякая рукомойником и плеща водою в допотопный таз, и пошел в комнату. Б комнате Лина лежала на диване, ела фисташки и читала.

— Получил от Вани бездну информации, — сказал Армен. — Но не все понял. Плохие армяне плохо поступают с мальчиками.

— По-моему, все понятно.

— Не скажи. Плохие армяне плохо поступают с плохими мальчиками или с любыми? И следует ли из этого, что хорошие армяне хорошо поступают с хорошими мальчиками? Или из этого неотвратимо должно следовать, что хорошие армяне плохо поступают с девочками?

— Армен, я терпеть не могу, когда ты валяешь дурака.

— А я терпеть не могу, когда ты делаешь мне глупые замечания с умным видом. Пожалуй, соглашусь рисовать иллюстрации к трактату.

— Что еще за трактат?

— «Роща лука».

— Возьми в холодильнике свекольник и хачапури, — сказала Лина, — «Боржоми» там же. Мне лень, и я хочу дочитать. А потом на пляж пойдем.

— Я только перед пляжем схожу с Ваней за мороженым, если его бедная запуганная армянами мать-одиночка отпустит, ладно?

— Хочешь, я напишу тебе справку? — сказала Лина. — Что ты не плохой армянин, а отвратительный, на мальчиков времени у тебя не хватает, потому что ты путаешься с уймой невест, разбираешься с брошенными бабами и бывшими женами и в промежутках лепишь их объемные изображения, чтобы выставить их на позор перед праздной толпой.

— Хочу, — сказал Армен, — только после такой справки она в меня непременно влюбится. А что значит — уйма невест?

— Ну, любовницы, морганатические, платонические, бытовые, обыкновенные, предполагаемые, воображаемые.

— Фу, Лина, — сказал он, звякая «Боржомом» о стакан, — бытовой только сифилис бывает. А воображаемые любовницы называются музы.

— Но вообще-то, — сказал он, присаживаясь на диван у нее в ногах и попивая ледяной «Боржоми», — то, что ты говоришь, не лишено. Я тебе кое-чего даже подкину для твоей классификации любовниц. Есть у меня одна знакомая, вполне достойная женщина, и, заметь, мы с ней не один год на «вы»; так вот, мне постоянно снится, что я с ней сплю. Отнеси сей феномен в какую-нибудь рубрику, попробуй.

— В норме, — сказала Лина, — была бы постоянная наяву, а во сне хоть гарем.

— В норме, — сказал он, — нам бы не стоило болтать на эти темы.

— Удивительно в тебе, — сказала Лина, — сочетание восточной распущенное с восточным ханжеством.

— Да, вот я такой. Отвратительный и удивительный. Ты дочитывай. Ваня во дворе ходит вокруг балерины. Тебе принести мороженое?

— Балерина-то тоже из бывших любовниц, Армен.

— Я могу лепить только тех, — сказал он, — в кого влюблен.

— Мороженое ешьте сами, — сказала Лина, — оно тут гадкое.

На пляже было людно, кишмя кишели, при этом как бы не обращая внимания друг на друга. Армен и Лина ходили на дальний пляж, где вместо песка мелкая галька, зато безлюдно и тихо. Идти приходилось по жаре, и Лина надевала шляпу с большими полями, а Армен — темные очки.

Они выкупались и легли на махровые полотенца.

— Лина, — сказал он, — у тебя родинка увеличилась на груди.

— Ты забыл, что ты мне на бронзовом портрете, когда его патинировал, поставил бо-оль-шое пятно вместо маленького? Вот теперь я и гонюсь за портретом.

— Может, не надо так долго лежать на солнце?

— Не надо бы тебе, — сказала Лина, — лепить всех, в кого ты влюбляешься. Твоя портретная галерея не вместится ни в один музей.

— Художники всегда влюбляются в людей, — сказал Армен, перебирая гальку, — иначе и бьггь не может.

— В людей или в женщин?

— В женщин. В мужчин. В стариков. В детей. В людей. Посмотри, Лина, это оникс. А вот халцедон.

— Дай мне сигарету, — сказала она. — Никто тебе не нужен, Армен-джан. Ты са-мо-до-ста-то-чен. Ты просто ищешь модель. Художник и модель. У одной острые локти, а у второй толстые ляжки. Ты очаровываешься. Я тебя понимаю. И поиск твой понимаю. Но зачем другим-то голову морочить?

— Каким другим? — спросил он.

На Линину руку с сигаретой легла тень. Оба они подняли головы посмотреть, кто это стоит около них, выжидая. Это был человек в белой кепке, мирно до того лежавший у валуна метрах в трех от них. Кажется, они видели его и раньше; вроде бы и он тоже ходил постоянно на этот дальний «дикий» пляж.

— Простите, — сказал он, — ведь вы скульптор Армен Л.? Я большой, большой поклонник вашего таланта. Я слежу на выставках за вашими работами. Я просто в восторге от них. И от «Арапа Петра Великого», и от «Моцарта», и от «Пьеты», и, конечно, от портрета нашего великого композитора, такой портрет, чудо, а каковы ваши «Путники»!

С легкой неприязнью Армен слушал фальшивый голос своего поклонника.

— Нет, вы не подумайте, я не навязываюсь в компанию, — говорил тот, — я только хочу засвидетельствовать. А нельзя ли как-нибудь ознакомиться с еще не выставленными шедеврами? Я, собственно, только любитель, но, может быть, я могу быть вам полезен, например в качестве, так сказать, лица, содействующего каким-нибудь зарубежным выставкам; да, если вы не хотите продолжать знакомство, воля ваша, но я был бы счастлив…

— Зачем ты дал ему адрес? — спросила Лина тихо. — Он мне не нравится.

— Уж очень он долго говорил, — шепнул Армен. — Я не знал, как его прервать. Особенно я устал, когда он стал изъяснять, что лучшие скульпторы — армяне. Сегодня просто какой-то день, посвященный армянским проблемам. Как, он сказал, его звать? Ты запомнила?

— Его фамилия Филиалов.

— Псевдоним, что ли?

— Может, я не так поняла.

— Да, может, ты перегрелась и речь шла о филиалах того-то или сего-то.

— Да, я перегрелась, — сказала Лина. — И перекупалась. Меня знобит. Пошли отсюда.

Когда они проходили мимо валуна, предполагаемый Филиалов отвесил им поклон и осклабился.

— Мне надоел юг, — сказала Лина. — Может, мне не ждать твоего выставкома? Я хочу в Ленинград.

— Не жди, — сказал он.

— Теперь восточная обидчивость, — сказала она.

Голуби и глицинии встречали его во дворе томным, не предвещающим ничего хорошего множеством.

Позже, когда Лина была при смерти, он все вспоминал эти глицинии, и цвет их казался ему тошнотворным и даже стал сопровождаться в его воображении выдуманным тошнотворным запахом; он не знал, как они пахнут на самом деле.