Книга Эмиль Золя - Анри Труайя

Когда хозяин дома работал у себя в кабинете, единственным живым существом, чье присутствие возле себя он терпел, был старый ньюфаундленд Бертран. Другая собака, малыш Крысенок, была слишком вертлявой и брехливой. Золя любил животных, и они платили ему взаимностью. Ему необходимо было встречаться глазами с их доверчивым взглядом. Иногда ему казалось, что они понимают его лучше, чем люди.

Случалось, что и в этом уютном замкнутом мирке Эмиля настигала какая-нибудь дурацкая неприятность, и тогда он злился, словно избалованный ребенок. Так, он вышел из себя, узнав, что министр народного просвещения Аженор Барду, несмотря на обещание наградить его орденом Почетного легиона, в конце концов отдал награду Фердинанду Фабру. «Вы ведь знаете, что ваш друг Барду недавно сыграл со мной недостойную шутку, – писал Золя Флоберу. – Покричав пять месяцев кряду на всех углах, что даст мне орден, он в последнюю минуту заменил меня в своем списке Фердинандом Фабром; таким образом, я остаюсь вечным кандидатом на награждение, это я-то, который никогда ни о чем не просил и которому этот орден нужен, как ослу роза… Хуже всего, что началось обсуждение случившегося в газетах, которые теперь оплакивают мою участь: это непереносимо… Если увидите Барду, скажите ему, что я немало неприятностей вытерпел за свою писательскую жизнь, но этот обещанный орден, прокатившийся по всем газетам, а потом в последнюю минуту отнятый, – самая горькая пилюля из всех, какие мне доводилось глотать».[124]

Барду, которому стало неловко оттого, что вокруг этой истории подняли шум, пообещал загладить несправедливость и наградить Золя в январе 1879 года. Но Золя до тех пор имел дерзость опубликовать очерк «Современные романисты», вызвавший дружное негодование литераторов. В этом критическом обзоре, написанном для русского журнала «Вестник Европы» и впоследствии перепечатанном «Фигаро», он самоуверенно заявляет о своих предпочтениях и безжалостно разделывается с иными знаменитыми писателями. «Газету с вашей статьей передают из рук в руки, – пишет ему Сеар. – И некоторые злятся: одни – потому, что они в ней названы, другие – потому, что не упомянуты… Доде трясется за ваш орден. Особо отмечают портреты Кларети и Ульбаха: многие находят в них выражение презрения, в каком сами не решились бы признаться».[125] В ряде газет появились протесты. Эдмон Абу гневно обрушивался на неосторожного, Альбер Вольф насмехался над ним, уверяя, что тот сделался жертвой чудесной грезы и хотел бы погасить все звезды, сияющие на литературном небосклоне, и блистать там одному. «Стало быть, дорогой собрат, – отвечал ему Золя, – вы думаете, будто я очень тщеславен? Будто это моя гордыня диктует мне мысли и я истребляю собратьев, чтобы освободить пространство вокруг себя? Красивую же легенду вы распускаете среди читателей! Призадумайтесь немножко. Неужели моя искренность выдает честолюбца? Неужели я кажусь вам настолько наивным, чтобы не предвидеть, что закрываю перед собой все двери, сказав вслух то, о чем другие только шепчутся?.. Когда желаешь царствовать, необходимо обладать большей гибкостью… Я – всего лишь солдат идеи, навязчивой идеи, если угодно. Я судил художников, драматургов, романистов исходя из одной и той же теории, этим и вызваны крики, которые они издают».[126] Крики «жертв» достигли ушей Барду и поколебали его в его первоначальном намерении. Когда он робко назвал имя Золя в качестве кандидата на награждение, глава его кабинета переменился в лице и закричал: «Господин министр, это невозможно! Решается судьба вашего портфеля!» Барду покорился, а Золя, в очередной раз посердившись, смирился с тем, что ему не видать орденской розетки в петлице своего пиджака.

Впрочем, в это время у него были другие причины для радостей и надежд. Он не покладая рук трудился над новым, только что начатым романом – «Нана». Дело оказалось непростым, поскольку героиня была куртизанкой, а писатель совершенно не знал того уродливого мира, в котором ей предстояло жить. С любопытством девственника он расспрашивал друзей об их романах, и ни на мгновение ему не пришло в голову, что он мог бы составить собственное представление о приключении такого рода. Хотя… он все-таки попросил Людовика Галеви, автора текстов оперетт, музыку для которых сочинял Оффенбах, отвести его за кулисы театра «Варьете», где должно было происходить действие будущего романа. На сцене шла «Ниниш». Золя, втиснутый во фрак, с любопытством и жадностью разглядывал хорошеньких танцовщиц, со смехом пробегавших мимо него. Так же старательно он изучал баночки с гримом на туалетном столике в уборной, сосредоточенно вдыхал запах разгоряченной женщины, а потом делал записи, мечтая о своей Нана, бесстыдной, алчной и желанной, такой желанной, что мужчины с ума сходили при одной только мысли о ее теле. Теле, которое она отдаст тому, кто больше предложит. Она станет подчинять мужчин себе, разорять их, низводить до скотского состояния. Это будет еще хуже, еще страшнее, чем в «Западне»: разрушительное действие алкоголя сменится здесь разрушительным действием продажной плоти.

Стремясь расширить поле деятельности своей героини, Золя обедает в Английском кафе – наедине, в отдельном кабинете, – со светским человеком, другом Флобера, известным своими любовными похождениями. Тот, порывшись в памяти, рассказывает собеседнику все, что смог вспомнить о любовницах, с которыми успел поразвлечься за свою долгую карьеру: как проводят время знаменитые кокотки, какие у них вкусы по части моды, как они обращаются с любовниками, как разговаривают со слугами… А Золя лихорадочно записывает все эти подробности. Он ненасытен, все ему кажется мало.

Несколько дней спустя он получает разрешение посетить особняк одной из таких дам, Вальтесс де ла Бинь, на бульваре Мальзерб. В этом дворце элегантной проституции писатель-исследователь смог увидеть оранжерею, полную экзотических цветов, ванную размером с лабораторию, конюшни, а главное – спальню с роскошным ложем любви. Вот каким оно будет, царство Нана! Наконец он, который никогда не появлялся в свете, добивается приглашения на пикантный ужин у дамы полусвета, где этот лакомка, забывая про еду, во все глаза смотрит на сотрапезников. Хорошо знавшая своего мужа Александрина нисколько не беспокоилась, отпуская мужа туда: как ни искусны эти развратницы, Эмиль не поддастся их чарам.

Друзей, приезжавших в Медан погостить, если было известно, что они хоть когда-нибудь, теперь или в прошлом, вели насыщенную личную жизнь, тоже облагали данью. Один из них побаловал Золя вкусными подробностями о знаменитом лесбийском табльдоте на улице Мучеников, где хорошенькие клиентки, входя, целовали хозяйку в губы; другой припомнил, как толпа подвыпивших и разнузданных господ в строгих черных фраках ввалилась посреди ужина к визжавшим от радости девкам; третий рассказал о бутылках шампанского, вылитых в пианино под аплодисменты присутствующих; наконец, еще кто-то сообщил ему адрес и прейскурант сводни. И Золя с благодарностью все это слушал, записывал, складывал про запас. В папке с «набросками» он напрямик излагает суть книги, которую собирается написать: «Философский смысл ее следующий: все общество жаждет случки. Свора гонится за сукой, у которой нет течки и которой наплевать на кобелей, преследующих ее. Поэма вожделения самца, великий рычаг, приводящий в движение мир. Ничего не существует, кроме секса и религии».