Книга Слева молот, справа серп - Михаил Шахназаров

– Знаешь что, Андрюша?

– Знаю, Ром. Нам здесь делать абсолютно не хера.

– Вот это и есть телепатия.

За окошечком лимбажского почтамта листала журнал молоденькая девушка. На попытки Хузина познакомиться отреагировала короткой фразой: «У меня есть муж Марцис». Рома заметил, что для Риги имя это в людской среде редкое, но двух котов и одного сеттера по имени Марцис он знает. Девушка попросила зайти в кабинки и начала соединять с Ригой.

– Зоюшка, привет, олененок мой!

– Рома, не надо пошлости. Оленят, рыбок и прочую живность прибереги для юных потаскух.

– Зоя, давай не будем обострять. Тихий город, цветущие яблони, женщины заняты семьями и уборкой урожая.

– И в Лимбажи царит сухой закон, да?

– Нет, не царит. Но мы с Андреем отказались даже от пива.

В трубке раздался звонкий хохот.

– Зоя… Мне без тебя тоскливо. Я скучаю.

– Рома, стоит тебе ненадолго покинуть Ригу, как ты начинаешь скучать.

– Все от дурных мыслей. А вдруг я тебя больше никогда не увижу?

– Это не от дурных мыслей. Это от морального похмелья, Ром.

– Зоя. Я позвонил, чтобы просить прощения и мириться.

– Рома, какой же ты спекулянт… Не пей, Рома. Понедельник у вас будет тяжелее обычного.

В соседней кабинке Андрей вел беседу со Светой:

– Светочка, просто чудный город. Обязательно съездим сюда с дочей.

– Ты там не шалишь, Андрюша?

– Света, не шалю и не думаю. Яблок уже домой набрал. Сейчас вот с Ромой пойдем в музей местный сходим, а потом сядем за материал.

– Я уже тебя и сглазить боюсь, Андрюшенька.

Проведя языком по желтоватой треугольной каемке, Рома запечатал конверт. Оставив читающего Андрея в купе, отправился к Юле. Пока девушка сбивчиво благодарила за коробку конфет и букетик полевых цветов, Рома освобождал ее от форменной одежды. Его давней мечтой был половой акт с женщиной-милиционером, но с дамами при звании Хузин связываться боялся. Кричала Юля громко и безудержно. Иногда перемежала стоны «еще» грубыми словечками. В тот самый момент, когда Рома сбрасывал вторую порцию глюкозы, по вагону поплыли звуки аккордеона. Проверив, закрыта ли дверь, Хузин выговорил, тяжело дыша:

– Впервые в жизни в честь моего оргазма звучит столь торжественная музыка.

– Не бойся. Этот гармонист на недомогание утром сослался. А как все уехали, тут же пить начал. Он все равно ничего не соображает.

– Я даже знаю, кто это.

Тем временем Симодин перешел к пению:

Отцвели уж давно хризантемы в саду,Но любовь все живет в моем сердце больном…

Нежно поцеловав Юлю, Рома вышел в коридор, вытаскивая из заднего кармана джинсов конверт с ангелочком…

Зайдя в купе, Антонина Ульяновна Жмакина с расслабляющим вздохом опустилась на полку и обратилась к своей соседке по купе:

– Встречают превосходно, Светочка. Чувствуется – хозяйство на подъеме.

– И не говори, Тонь. Умеючи подготовились. И наелись, и насмеялись вдоволь, – рука Светланы потянулась к столику. – Тонь, а тебе тут конвертик. И никак с любовным посланием. Глянь, амурчик какой.

Женщина с хохотом протянула конверт Жмакиной.

– Никак Симодин, идиот, глупость какую накропал, – с усмешкой произнесла Антонина Ульяновна, вскрывая прямоугольник.

По мере прочтения эпистолы лицо женщины становилось все пасмурнее. Дочитав до конца, Жмакина резко привстала и вышла из купе. Через минуту она энергично вышагивала по коридору в сторону тамбура. Следом за ней семенил Гвидо Шнапсте.

– Вы что себе позволяете, а?! – потрясая листиком перед лицом Гвидо, шипела Жмакина. – Вы что о себе возомнили, романтик хренов?

– Я ничего себе не позволяю. И ничего о себе не возомнил, – лепетал, заикаясь, испуганный Шнапсте.

– Мне, замужней женщине, члену партии, присылать такую пошлость?!

– Я вам ничего не присылал, товарищ Жмакина. И не думал даже ничего присылать.

– И писали эту гадость тоже не вы? – Жмакина вложила листик в руку Гвидо. – Читайте-читайте. Может, вспомните, как в алкогольном угаре писали вот это!

Гвидо прильнул к бумаге.

Милая Антонина! Долго собирался с мыслями, терзающими душу мою, и все же решил написать. Стоило мне первый раз увидеть Вас, как понял, что сердце мое надолго покой потеряет, и душа станет томиться в муке. Потому как никого прекрасней Вас, милая Антонина, мне встречать не доводилось. Глаза Ваши изумрудные, страстью наполненные, носик вздернутый, губки чувственные и влекущие. Так и вижу, как мы сливаемся в горячем поцелуе, а руки мои ласкают плоть Вашу роскошную. Скользят по талии, по бедрам крутым и упругим и снова взмывают ввысь, чтобы почувствовать пламя груди манящей. Старался заснуть, а видел глаза, пеленой затуманенные, и слышал стоны страсти. Чувствовал, как все крепче напрягается мой длинный и тяжелый таран, чтобы пронзить два лепестка, способных утолить влагой его жажду. А во сне Вы мне явились наездницей. Настоящей амазонкой, которая привыкла брать все. Видел я, как под Вами обнажается мой длинный, блестящий скакун, дарящий удовольствие. И снова эти стоны и крики блаженства. А он продолжает рваться в бой, поражая своими размерами и выносливостью. И раскаленные фонтаны цвета млечного пути бьют внутри волшебного грота. Антонина, люблю Вас и желаю. Хотя… Какие шансы у простого официанта быть удостоенным хотя бы капельки внимания со стороны такой женщины?

С любовью. Гвидо. Лимбажи. 14.35.

Покусывая губы, Шнапсте отер выступившие на лбу капельки пота. Глаза его бегали, руки дрожали. После небольшой паузы он еле слышно вымолвил:

– Это же маньяк какой-то писал, товарищ Жмакина.

– И похоже, что этот маньяк стоит передо мной. Маньяков годами ловят, а здесь вот сам сдался, можно сказать.

– Здесь все не мое… Почерк не мой. Писать я так никогда не умел. Какие струи, какие тараны?..

Антонина Ульяновна и подумать не могла, что в ее душе проснется жалость к этому человеку. Но вид Шнапсте никакого другого чувства не вызывал.

– Гвидо, а вы представляете, как это письмецо может переменить всю вашу жизнь?

– Догадываюсь, Антонина Ульяновна, догадываюсь… Только письмецо это не мое. Хоть убивайте меня, но не мое оно.

– Семья у вас есть?

– Конечно, – соврал Гвидо. – Жена, две дочки маленькие.

– Жена, две маленькие дочки и глава семьи, потерявший стыд. Идите, Гвидо. И не пейте, раз не умеете. Нарвались бы на другую, и неизвестно, чем бы все это для вас закончилось.

Рассыпаясь в благодарностях, Шнапсте покинул тамбур. Стрельнул у Юли сигарету и попросил ее выйти из вагона.