Книга Караван счастливых историй - Роман Авдеев

Прошло шесть месяцев, и состоялся суд. Мы, наконец, забрали Женю домой и получили совсем другую девочку, нежели в стенах Дома ребенка. Абсолютно другую! Как только она переступила порог нашего дома, ее словно подменили. Будто и не было той Жени, которую я ездила навещать. В стенах учреждения она была веселой, улыбчивой, такой «зажигалочкой», которая радуется по любому поводу и выражает бурю восторга. А когда мы столкнулись с ней в рамках повседневной жизни, я поняла, что ее улыбка – это своеобразная форма защиты. Постоянная улыбка на лице вовсе не служила выражением радости. Как раз наоборот – это была маска, оскал, за которым прятался страх. И мне потребовалось очень много усилий для того, чтобы вытащить на поверхность истинные Женины эмоции и переживания. Конечно, поначалу и дома она тоже надевала эту улыбочку, но в ее глазах я видела ужас. Было видно, что ребенок на самом деле зажат, закомплексован. Даже выбегая мне навстречу, говоря «мамочка», она делала так не по собственному желанию. Это было всего лишь копирование – надо делать то же, что и другие дети. Сама она просто не понимала, что делать, как общаться, обниматься, сидеть на ручках. Я это чувствовала и не знала, как помочь себе и ей. Нам всем было очень тяжело.

Первое время дома Женя бесконечно кричала, плакала, закатывала истерики, у нее был период абсолютного смешения дня и ночи. Она регрессировала на глазах – перестала разговаривать, начала снова писаться в штаны, не спала по ночам. У нас был болезненный и тяжелый период адаптации, а мне, к несчастью, не к кому было бежать, не к кому обратиться. Промучившись так некоторое время, я нашла через сайт в Интернете замечательного детского психолога Людмилу Петрановскую и записалась к ней на прием. Она-то мне и ответила на очень многие вопросы.

Поначалу в некоторых ситуациях я просто не знала, что делать. На подсознательном уровне возникает гиперзабота по отношению к ребенку, который попадает из учреждения в дом, – он же несчастный, нуждающийся и так далее. Но при этом есть свои дети, которые никакой гиперопеки не получают хотя бы по той причине, что мы, родители, понимаем – ни к чему хорошему это не приведет. И если в семье какую-то вещь родному ребенку принято запрещать, то я должна точно так же запретить ее и ребенку удочеренному. Правила в семье одни и те же. Но приемный ребенок думает: «Боже мой, я из одного учреждения, где все запрещали, попадаю практически в другое». Мне было сложно лавировать между тем, чтобы пожалеть или пожурить. Бывали ситуации, когда ребенок явно заслуживал строгого выговора, но я понимала, что Женя сделала так не потому, что шалила или баловалась, а просто потому, что еще не знала, как правильно себя вести. То есть в одной и той же ситуации родной ребенок был однозначно наказан словом или каким-то ограничением, а с Женей приходилось лавировать да еще и отвечать на вопросы кровных детей: «Мама, а почему ты Женю за то же самое не наказала?» Хорошо, когда речь шла о восьмилетнем ребенке – ему многое можно объяснить. А как быть с трехлетним, который младше сестры? Он же не понимает, на каком основании ему досталось, а ей нет. Безумно сложно. До сих пор я в этом не разобралась.

Женю, когда она попала к нам в семью, словно отбросило в период младенчества, в тот возраст, в котором ее оставили. Везде, конечно, это описано и объяснено – ребенок должен пройти весь путь вместе с близким взрослым. Но до того как Женя пришла в нашу семью, я почему-то думала, что с моим ребенком такого не случится. Она казалась такой жизнерадостной, хорошенькой, разумной, было видно, что она абсолютно все понимает. В семье же все встало с ног на голову. В учреждении она хорошо ела, а дома перестала. Казалось бы, один и тот же продукт – там запеканка, а дома сырник – вызывал отторжение. Да и многие другие продукты пугали. Мороженое, например. Казалось бы, сладкое, холодное, приятное, все дети любят, а она кричала криком, когда ей его предлагали. То есть мы столкнулись с огромным перечнем всего, о чем сейчас рассказывают в школах приемных родителей. Она боялась купаться и в ванне, и под душем. Ее пугала своя, отдельная комната, и мы долго спали вместе. Ночью она постоянно вскакивала, куда-то шла, а у нас повсюду лестницы, поэтому приходилось загораживать каждый пролет и не спать – я банально боялась, что она упадет и расшибется. Одно время у Жени появилась склонность к систематически повторяющимся навязчивым действиям, которые она не могла контролировать. Она то методично отковыривала обои со стен, то расковыривала что-то у себя на теле, то дрыгала руками-ногами. Мы ходили по неврологам, они говорили, что это проявления адаптации, никакая не болезнь, просто надо этот период пережить. Но это же постоянно происходило, изо дня в день, и никто из нас не знал, что она сделает в следующий момент. По сути, в семье появился грудной ребенок, заключенный в тело трехлетнего. Интеллект, физические возможности и способности ребенка трех лет, но по уровню понимания – просто младенец. То есть, к примеру, Женя видит зубную пасту. Теоретически она, может быть, и знает, что этим надо чистить зубы. Но ей гораздо интереснее изрисовать пастой стены или попробовать ее в каком-то другом исполнении. Невозможно было абсолютно все предметы убрать из поля зрения, а Женя экспериментировала со всем подряд. Думаю, параллельно она фиксировала нашу реакцию, наматывала на ус, чтобы знать, как к тому или иному действию относятся родители. И вот таким образом выстраивала свою систему правил и понятий в доме. Именно это мне и разъяснила Людмила Петрановская. Я поняла, что не стоит ждать от Жени соответствия возрасту. Да, она, может быть, знает, кто такой Колобок и что такое красный свет светофора, но трехлетнего опыта жизни в семье у нее попросту нет. Почему кровные дети слушаются? Они уже прошли все нужные этапы в два месяца, в три месяца, в год. Младший ребенок видел, за что ругают старшего, а она всего этого не видела, не знает, и поэтому весь путь ей приходится пройти с нуля. Причем познавательный возраст без опыта опасен тем, что ребенок не знает границ. Обычно он уже в полгода, когда только начинает ползать, понимает, что в розетку ничего нельзя совать. А тут в четыре года впервые видит розетку. Надо? Надо! Полный вперед.

Но трудности адаптации со временем исчезают. Постепенно уходят страхи, ребенок успокаивается, привыкает к тому, что никто его не собирается бросать или выгонять. Да, иногда за что-то поругают, но чаще поцелуют. У нас на адаптацию ушло, наверное, года полтора – примерно столько времени Женя прожила и в Доме ребенка. Я многое сама для себя поняла за этот период, а еще проделала очень большую внутреннюю работу. Надо было добиться в себе желания полюбить искренне, а не формально, и я старательно отыскивала в дочке черты, которые мне нравились. У меня часто спрашивают: «А ты ее любишь, как своих родных?» Я точно знаю, что я люблю ее абсолютно отдельным чувством, как, впрочем, и всех своих детей. То, как я люблю младшего, которому четыре, – это одно, а любовь к старшему, ему двадцать один, совершенно другая. Женя привнесла в мою жизнь некое пятое чувство. Это, безусловно, любовь, но она другая. Мы с дочкой идем по пути обоюдного принятия. Я хотела бы, чтобы она понимала: мама остается мамой и когда целует, дарит платья, и когда строго объясняет что-то, ругает. Пытаюсь донести это до нее. Кстати, недавно она стала интересно реагировать, говорит: «Почему я тебя не слушаюсь? Потому что не ты меня родила. Вот если бы ты меня родила, я была бы совсем другая». Я ей объясняю, что все дети разные, «другие», но во всех своих детей я вкладываю абсолютно одинаковые ценности. А она стоит на своем, и логика тут, надо признать, непрошибаемая.