Книга Когда воскреснет Россия? - Василий Белов

Но Россия молчала.

Бурлила Москва, а страна не обращала на Москву никакого внимания. Народ в глубинке, чтобы спасти законную власть, не ударил палец о палец. Почему? Да потому, во-первых, что парламент не родное изобретение! Потому еще, что Руцкой совсем недавно стоял на танке вместе с Ельциным. А еще потому, что депутаты во главе с Хасбулатовым сами дали Ельцину власть, ничем не ограниченную, что русский народ вообще не доверяет Москве. А, может, потому молчала Россия, что не знала, что происходит и, завороженный пением попцовских сирен, народ наш дремал после долгой большевистской бессонницы? Одни «роялисты» шумно спорили за бутылками…

Пространство вокруг Дома Советов сжималось спиралью Бруно, и сердце тоже сжималось от самых гнусных предчувствий. Кольца стальной змеи, свернувшись вокруг собрания законодателей, не возмутили совесть демократических поборников правового государства. А что думала просвещенная Европа? Все еще казалось, что в мире есть честные люди, что вот-вот мы услышим их справедливый и гневный голос.

Вспомнился мне Фритц Пляйтген, работник одной крупной немецкой радиокомпании. Он дважды бывал у меня в деревне. Его передачи, насколько я знал, были объективны. Пляйтгена не оказалось в Москве. Другой немецкий телевизионщик взял с меня слово, что я никогда не буду использовать запись беседы.

(Ничего себе! Я-то думал, что западные корреспонденты давно ничего не боятся.) Спрашиваю:

— Согласны ли вы с тем, что указ Ельцина был антиконституционным?

— Да, — сказал немец.

— Скажите, а что бы сделал бундестаг, если бы господин Коль нарушил конституцию?

— Бундестаг обратился бы в Конституционный суд с запросом о соответствии канцлера занимаемой должности…

— Так же как у нас?

Мне объяснили, что было бы с Колем дальше, и я упрекнул западные средства информации в двойной морали. Немец слегка смутился и, чтобы выкрутиться, прочитал мне лекцию о Веймарской республике, о том, что Гитлер пришел к власти законным путем и прочее.

Другие мои попытки взывать к общественному мнению Запада были столь же наивны, как и бесплодны. Не помню, какого числа я долго и терпеливо торчал в приемной «Комсомольской правды». В надежде на срочную публикацию моего письма к Солженицыну два часа терпел хамовитую секретаршу. В кабинете редактора совещались. Наконец, отказали. Тогда я обратился к Александру Исаевичу через «Советскую Россию» (это было как раз перед ее закрытием). Не знаю, дошла ли публикация до А. И. Солженицына, но он не ответил на письмо ни тогда, ни позднее…

Среди защитников Дома Советов прошел слух: на шестнадцатом этаже начала, наконец, работать депутатская радиостанция. Пешком поднимаюсь на верхотуру. Ни верхотура, ни тамошняя аппаратура особого оптимизма не вызвали. Но я взял у Сергея Лыкошина микрофон, сказал что-то в защиту депутатского съезда и прочитал свой сыроватый экспромт, написанный около известного министерства:

Предатели русских полей!… Сбираясь в Парижи и Бонны, Просите своих матерей Спороть золотые погоны. Потеть на банкетах обильных Удобней в костюмах цивильных. Горит ли в ночи Водолей, Мерцает ли свет Козерога, Предатели русских морей, К чему вам морская дорога? Одним президентским авралом Присвоят вам всем адмиралов. Создатели грозных ракет, Читатели лживых известий, Не верьте при звоне монет Охрипшему голосу чести, Останетесь живы и целы… Салют, господа офицеры!

Кто, кроме степашинских и примаковских ребят, слыхал эту радиостанцию? Наверное, никто. Зато лживые, с придыханием голоса на всех языках обрабатывали планету.

Вообще, тема всемирной радиофикации обширна и неисчерпаема. Она уже не вмещается в диапазон между штырем омоновской рации и грандиозной иглой Останкина. Касаясь всего и вся, от космоса до мозгового нейрона, она, эта тема, преследует меня всю жизнь. Бывало, еще в детстве целыми днями возился с самодельными вариометрами, мастерил конденсаторы из чайной фольги. Тогда было все напрасно: в наушниках не ощущалось никаких звуков… Зато в армии я три с половиной года шарил в эфире и слышал грозовые разряды всей планеты.

Вдоволь наслушался всяких шорохов. Содержание длиннющих шифровок, подписанных которым-то из Даллесов, знал Берия и его команда. Рядовому Советской Армии это содержание не докладывалось. О тогдашних замыслах братцев Даллесов я узнал только сейчас. Больше того: сам удостоился чести тайного перехвата. Мой домашний телефон с разной долей усердия подслушивается при всех конституциях. (Впервые я обнаружил это при Андропове и, помнится, как заправский диссидент, разбивал свой страх подобием гордости.)

Во дни «великого Октября» сидеть перед ящиком было невмоготу. Я бродил около бэтээров и солдатских шеренг, глушил свою горечь фамильярными разговорами с вооруженными защитниками Отечества:

— Можно вопрос?

— Пожалуйста. — Капитан милиции вежливо отвел ствол автомата чуть в сторону.

— Не предполагаете ли такой вариант, что Ерина будут судить?

Он думал секунд десять. Потом отвернулся и неуверенно пробурчал:

— История покажет…

На Арбате у Садового — мощный офицерский заслон.

Стоят локоть к локтю. Подхожу к розовощекому круглолицему сержанту, у которого рация:

— Кому служите?

— Себе! — Харя веселая. На офицеров не обращает внимания.

Высокий офицер добавляет:

— Закону служим.

— Но закон позволяет свободно ходить по Москве. Чего вы тут стоите?

— Нам платят за это, — говорит второй офицер.

— А сколько платят?

— На хлеб хватает! — с улыбкой включается третий (малорослый, вроде меня).

— На хлеб, это мало, — говорю и чувствую, что растет раздражение, зубы сжимаются.

— Отец, иди, не разводи политинформацию, — говорит четвертый и отводит взгляд.

Второго октября, у Краснопресненского метро — цепь здоровенных омоновцев с автоматами. Горечь и боль вскипают, сдавливают горло.

— Ребята, в кого стрелять приготовились?

— В дураков! — Омоновец с презрением сверху вниз глядит на меня. Его сосед тычет мне дулом в плечо:

— В таких, как ты!

— Как отличать будешь умных от дураков?

С тыла ко мне подскакивает парень в гражданском:

— Дед, ты дожил до седых волос, а такой идиот!

— Мой отец погиб под Смоленском…

Люди в толпе узнают меня, пробуют заступиться: «Это писатель, как вам не стыдно?» Моих заступников оттесняют щитами, меня нейтрализуют какие-то парни в штатском: «Успокойтесь! Идите! Идите!»