Книга Извилистые тропы - Дафна дю Морье

Шесть дней пасхальных каникул в Горэмбери возродили Фрэнсиса. Одним из его новых секретарей теперь был Эдвард Шербурн, он в последний год часто переписывался с Дадли Карлтоном и Джоном Чемберленом, сообщая им все подробности процесса над графом Сомерсетом. Такие молодые люди, располагавшие разными источниками сведений, были полезны новому лорду-хранителю.

Седьмого мая 1617 года сэр Фрэнсис Бэкон, назначенный лорд-хранитель большой государственной печати и исполняющий обязанности лорда-канцлера до утверждения преемника покойному лорду Элсмиру, а также представляющий монарха, сел на положенное ему место в канцлерском суде и произнес свою первую речь в новой должности. Любители новостей и сплетен язвили и злопыхали по поводу этого события, как только могли. «Наш лорд-хранитель перещеголял всех своих предшественников великолепием и многочисленностью своей свиты, — писал один из них. — Это приводит в изумление всех, кто помнит его более чем скромное прошлое подле не слишком милостивого к нему монарха». (Автор письма, видимо, не знал, что Фрэнсис Бэкон занял должность, которую когда-то занимал его отец.) «В первый день сессии он приехал в Уайтхолл с величайшей пышностью, кроме собственной свиты, его сопровождали все лорды — члены тайного совета его величества и другие лорды, все рыцари и мелкопоместные дворяне, кто только мог раздобыть себе лошадь и попону». Джон Чемберлен сообщал: «И люди были одеты более роскошно, и всадников прибыло больше, чем можно было ожидать в отсутствие короля; однако и королева, и принц прислали всех своих придворных, да и его друзья тоже всеми способами выказывали ему уважение. Он произнес речь в канцлерском суде; ее смысл заключался в том, что судебная система нуждается в некоторых реформах, о чем говорил и его предшественник, начинания которого, как он всех заверил, он намерен продолжать, исключив лишь некоторые из его планов, однако ничего из уже сделанного им отменять не будет. Потом он стал на все лады расхваливать правоведение и заявил, что сыновья великих юристов должны по праву занимать место своих отцов… Большая часть его свиты обедала в тот день с ним, а обед обошелся ему, как все говорят, в 700 фунтов».

В речи, которая была целиком посвящена юридическим тонкостям в деятельности канцлерского суда, Фрэнсис произнес и такие слова:

«Правосудие священно, оно есть цель, ради которой я был призван занять эту должность, и потому оно мой путь на небеса, и разве не благо, если этот путь станет немного короче, и потому я, с соизволения Господа, если Господь даст мне силы, буду все дни и даже вечера после окончания недельной сессии уделять скорейшему рассмотрению и решению дел канцлерского суда. Только во время долгих каникул я смогу посвятить сколько-то времени заботам о своем имении, занятиям, искусству, наукам, к чему я по своей природе наиболее всего склонен».

Любопытное наблюдение в первом письме, где автор язвит по поводу огромной свиты, с которой лорд-хранитель въехал во двор Уайтхолла: сам лорд-хранитель был одет, как и в день своей свадьбы в 1606 году, в наряд из пурпурного атласа. Неужто Фрэнсис в пятьдесят шесть лет все еще не расстался со своей детской фантазией — царственный пурпур как всплеск им самим не осознаваемой мечты? Если так, это находилось в полном противоречии с его другим «я», потому что на следующий день он написал графу Бекингему, который сопровождал короля в его поездке: «Вчера я занял свое место в канцлерском суде, которое получил благодаря благоволению и милости короля, а также Вашей неизменной дружбе. Церемония сопровождалась великой суетой, собралось множество народу. Но этот блеск и пышность, которых иные жаждут как райского блаженства, для меня равнозначны адским мукам, ну в крайнем случае пребыванию в чистилище». Стало быть, за внешней роскошью и великолепием скрывалось его внутреннее «я», или, как он выразил другими словами в своем трактате «Redargutio Philosophiarum»: «Человек высокого понимания всегда надевает маску при общении с низшими».

Неудивительно, что на следующей неделе он не появился ни в канцлерском суде, ни в Звездной палате из-за разыгравшейся подагры — во всяком случае, такое объяснение представил он сам. Помните его недомогание после получения должности генерального стряпчего? Недомогание после получения должности генерального прокурора? «Непонятная тяжесть, тоска, тревога…» Его отсутствие вызвало разноречивые толки среди любопытствующих. «Но общее мнение склоняется к тому, что и физическое его здоровье, и душевная конституция слишком хрупки, — писал Джон Чемберлен, — так что он вряд ли выдержит бремя огромного числа обязанностей, которые должен нести человек, занимающий его пост; и если он не взбодрится и не пересилит свою природную предрасположенность, пострадают и частные лица, и все королевство в целом».

Но Чемберлен напрасно тревожился. Подагра ли разыгралась у лорда-канцлера или он ощущал мучительную тяжесть в голове, однако ни то ни другое не помешало ему составить речь по случаю назначения нового лорда верховного судьи Ирландии сэра Уильяма Джонса, к которому он обратился с такими словами: «Ирландия — последнее из ex filiis Europae[25], чьи земли были отвоеваны у разорения и пустыни и в значительной мере заселены и обработаны; чье население отвращено от варварства и дикости и приобщено к цивилизации и гуманности… И теперь это королевство, о союзе с которым умудренные политики и не помышляли еще какие-нибудь двадцать лет назад, превращается в цветущий сад, становится младшей сестрой Великобритании… И вот мое последнее напутствие, хотя по важности оно стоит на первом месте: предпринимайте все возможные усилия, дабы продвигаться вперед решительно и неуклонно, однако проявляйте терпимость и уважение в вопросах религии, иначе цивилизованная Ирландия может стать для нас более опасным врагом, чем Ирландия дикая».

Печально, что и Англия, и Ирландия так мало ценили в последующие годы напутствие лорда-хранителя. Оно родилось в уме человека, отнюдь не затуманенном мрачными мыслями.

Когда Фрэнсис наконец снова появился в канцлерском суде на третьей неделе мая, он, возможно, пожалел, что не продлил свой приступ подагры. Оказалось, что между его давней любовью леди Хаттон и ее супругом сэром Эдвардом Коуком кипит яростная ссора. Леди Хаттон явилась в совет в сопровождении своего брата лорда Берли и нескольких друзей и бросила на стол жалобу, в которой обвиняла Коука в том, что он хочет отнять принадлежащее ей лично имение, которое она унаследовала от своего первого мужа, сэра Уильяма Хаттона. Члены совета, которые при этом присутствовали, потом говорили, что сам Бербедж не сыграл бы лучше, с таким негодованием она поносила Коука. Адвокат сэра Эдварда выдвинул встречное обвинение против леди Хаттон, что она вывезла из трех его домов мебель и все занавеси, посуду, хозяйственную утварь, а также оскорбляла его, называя и в лицо, и в письмах лживым предателем и негодяем. Возможно, лорду-хранителю вспомнилось, как он описывал Сциллу в «Cogitata et Visa» — «ее чресла опоясаны лающими псами». Впрочем, если и вспомнилось, у нас, увы, нет его личных записей, свидетельствующих об этом, нет и ни единого письма леди Хаттон, где бы она сообщала своему бывшему поклоннику, что устроила скандал и теперь ожидает от него поддержки. Он отказался вмешиваться в скандал и предложил совету передать дело на рассмотрение лорда Кэрью и канцлера казначейства.