Книга Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни

– Можно посетить лхаканг? – спросил я.

– Конечно, конечно, сюда.

Старик повел меня. Мы поднялись по ступенькам, вошли в ворота и прошли в темный, сырой дворик, куда открывалась кухня. Лама исчез и через миг вернулся с какими-то очень красивыми тибетскими ключами в одной руке и пригоршней жареных семян в другой. Он предложил мне этот якобы деликатес.

– Угощайтесь, – сказал он. – Они полезные!

Может, они и были полезные, но они пахли затхлостью и прогорклым маслом. У меня не было иного выбора, кроме как взять немного семян из грязной руки, где даже в самые мелкие линии глубоко въелась грязь.

Лхаканг («дом бога», храм) представлял собой большое помещение рядом с кухней. Тяжелая деревянная дверь, заскрипевшая, когда ее открывали, могла быть дверью житницы или кладовой, где дозревают фрукты или хранятся оплетенные бутыли с оливковым маслом. Но когда лама зажег крошечную лампу, на другом конце огромного, похожего на пещеру зала засветилось золото пыльной статуи в ритуальных шалях, которые расползались на куски. Это была статуя Падмасандхавы, мудреца, привезшего буддизм на Тибет в VIII веке, которому особо поклоняется школа Ньингма. Кроме него были другие статуи и большие фрески на стенах с изображением аскетов с тиграми на поводке и эзотерических богов в мистических объятиях. С потолка свисали маски, пояса и картины на шелке.

Все в этом месте было старое, пахло прогорклым маслом и помещением, которое годами стояло закрытым. Все медленно разваливалось и превращалось в мелкую пыль, которая лезла в нос и рот и заставляла кашлять. Картины, едва освещенные крошечной свечой ламы, мысленно уводили в фантастические метафизические эмпиреи ламаизма, такие далекие от фермы снаружи, от кухни в соседней комнате, от коров, сельскохозяйственных орудий, обычных, простых, повседневных вещей, детей, которые играли и бегали вокруг (до нас доносились их голоса) между горками репы и копнами соломы. Но вот они, последние перезрелые плоды тысячелетий изощренного интеллектуального труда; Дордже Семпа («Тот, чья сущность молния»), персонификация изначального принципа вселенной, сидящий прямо и неподвижно в ритуальной позе медитации, а его женская энергия, держа в левой руке полный крови череп, одетая в летящую драгоценную одежду и сверкающая золотом и самоцветами, в бесконечном, божественном сладострастии бросается в его объятия, напряженные, как будто в танце…

– Папа! Папа! – захныкал малыш, который бесшумно приковылял в храм босыми ногами. – Мама говорит, что не может найти ключ от муки. Он у тебя на кольце. Мама его просит!

Усталый, старый лама с выражением несказанной скуки долго искал между халатом и грудью. Потом он нашел ключ и отдал ребенку, и тот исчез.

Подле мистической пары космических любовников было несколько весьма тантрических изображений Падмасамбхавы в форме окруженного пламенем аскета в состоянии медитации или в сопровождении диких зверей. Это были красивые картины со странной, опьяняющей силой; одни из лучших в долине.

– Можно сфотографировать? – спросил я.

Лама тут же понял, что я признал его прерогативу в этом вопросе и что поэтому он имеет возможность попросить у меня что-нибудь взамен. Его глаза загорелись, и длинные грязные пальцы оживились.

– Хорошо, – сказал он. – Но оставьте немного… шоме… для ламп.

Магниевая вспышка сильно его испугала. Миг он в ужасе молчал и вдруг с яростью набросился на меня.

– Вон! – кричал он. – Убирайтесь! Вы не понимаете, что оскорбили святых? Такая вспышка! Они, наверное, пришли в ужас и отомстят за себя! Но не вам, потому что вы будете далеко! Они отмстят нам… – Он стал говорить тише, чуть ли не плача. – Они отомстят за себя нам, и нам придется заплатить, все из-за вашей наглости… – Его голос стал совсем жалобным. – Вы должны мне еще две рупии из-за ваших огненных фотографий! – закончил он.

Весь гомпа, дом ламы, храм, почетные помещения наверняка знали куда лучшие времена. Может быть, из-за этого лама вел себя так грубо и алчно. Нет ничего более унизительного и разлагающего, чем постоянная нехватка денег. Любой человек, который осужден бессильно смотреть, как все медленно распадается, в конце концов деградирует и грубеет. Мы поднялись на второй этаж, где было несколько молелен и почетные помещения. Покровителем этого места был сиккимский махараджа, и все здесь было довольно ухожено. Пока я потягивал чай из нефритовой чашки, лама исчез. Скоро он снова появился, пряча что-то под халатом. С очень загадочным видом он достал резную деревянную маску, раскрашенную яркими красками. Она была уродливая, и вообще он запросил с меня безумные деньги, равные восьми фунтам, так что я даже и не подумал ее купить.

Некоторое время мы продолжали разговор. С узора на серебряной вазе мы перешли на семь сокровищ, а оттуда на шесть добрых вещей. Я видел, что старый лама так и думал, как бы еще выманить у меня немного денег. Такие сети можно расставлять элегантно и с достоинством, но у него не было ни того ни другого, и, кроме того, он был грязный, неряшливый, некрасивый и наводил тоску.

Дверь открылась, и вошла девочка с заячьей губой, держа зеленое яблоко. Старик взял ее на руки и прижал к груди, и его глаза повлажнели.

– Неужели нет у вас лекарства, у вас же столько лекарств, чтобы вылечить ее рот? – сказал он. – Сейчас почти не видно, но когда она вырастет, никто не захочет взять ее замуж, и она будет очень несчастной. Как это грустно, грустно!

Мы опять спустились вниз. Проходя мимо двери храма, лама завел меня внутрь и шепнул на ухо:

– Если дадите еще немного денег, можете еще сфотографировать с огнем.

Глава 7

Метафизика и политика в Верхней Азии

Монастырь Дунгкар: «Кто ваш дух-хранитель?»

Чампа – молодой монах, он изучает богословие. Он живет в монастыре Дунгкар («Белая раковина») чуть севернее Ятунга. Ему лет двадцать, он высокий и худой, а так как он принадлежит к школе Гелуг, то чисто бреет голову. Его кожа загрубела от вечной и повсеместной тибетской грязи. У него слабое здоровье, много интересов, он родился в Сиккиме, немного говорит по-английски и в молодости был христианином – не знаю, протестантом или кем. Он сильно напоминает мне некоторых японских студентов, с которыми я так долго прожил. У него такая же трогательная доброжелательность, такое же трагическое отсутствие цели и характера, такое же эмоциональное и интеллектуальное сумасбродство, такой же почтительный страх перед любым вышестоящим лицом.

Чампа то и дело заходит ко мне в гости с книгами. Мы вместе переводим тибетские песни, он объясняет мне тибетские пословицы и поговорки, рассказывает о своей жизни и прежде всего задает вопросы о внешнем мире, который вызывает у него робкое, но умное любопытство. Он не ограничивается вопросами вроде «Что вы едите?» или «Какие у вас дома?». Вчера он спросил меня: «Где люди более удачливы и счастливы (трашипа): у вас в стране или здесь?»