Книга Встревоженные тугаи - Геннадий Ананьев

13

Ветер упругой волной налетал на корявые тугаи и, будто исколовшись о жесткую колючую стену прибрежных зарослей, стонал и метался между джигидовником и барбарисовыми кустами, озлобленно гнул и трепал их. Река пенилась барашками, и мелкие, хлесткие брызги беспрерывно обсыпали берег.

Долетали они и до поста наблюдения, оборудованного здесь, на берегу. Пограничники устроили его так, чтобы ни с воздуха, ни с реки он не был виден. Неширокий окоп в рост человека вырубили солдаты между старыми деревьями джигидовника и кустами барбариса. Густые кусты проредили так, чтобы они, укрывая наблюдателей, не мешали самому наблюдению. От окопа прорыли траншею пяти метров длиной (ее от постороннего глаза скрывали кусты барбариса, нависая над ней, словно крыша), она вела в землянку. Там, на столе, грубо сколоченном из неструганых досок, стояли полевой телефон и рация. В переднем углу – прибор ночного видения. На специально сколоченном столике. У стены – раскладушка. На ней поочередно могли спать пограничники, которые несли здесь службу днем и ночью. Со сменой на месте.

Сейчас землянка была пуста: оба пограничники (службу наблюдения сегодня несли Бошаков и Рублев) находились в окопе.

– Она начинает причинять неудобства, эта одному Стрибогу подвластная стихия, – вытирая платком лицо от хлестнувших по нему брызг, незлобиво проговорил Рублев. – Спит он, должно быть, и не видит, как окатывает нас холодная илистая вода. А если он, этот древний старик, любит поспать, то длинным покажется день. Как думаешь, земляк, сжалится над нами Стрибоженька, если мы ему в жертву принесем по банке с гречневой кашей?

– Рано ты проголодался, балаболка, – хмыкнул ефрейтор Бошаков.

– Я-то могу потерпеть еще хоть час целый, а как Стрибог? Путь к сердцу богов, как считали наши древние предки, тоже идет через желудок. Вот почему я и завел разговор о жертвоприношении.

– Ладно. Уговорил, – согласился Бошаков. – Завтракай иди.

– Но по всем уставам, старший должен начинать первым.

– Не молоти языком попусту. Иди. Я – потом.

Рублев не спеша прошагал под кустами к землянке, но через несколько минут вернулся и, сказав: «Здесь и мне и тебе будет веселей», – сел на дно окопа и начал счищать с банки пограничного пайка солидол. Делал все медленно. Да и куда ему было торопиться? Им предстояло провести на посту весь день, а он только еще начинался.

Хотя и проложили сквозь камыши и тугаи скрытую тропу к посту, но начальник заставы не изменил порядка смены нарядов. Днем к посту никто даже не приближался. Бошаков и Рублев тоже пришли сюда еще до рассвета и сменятся лишь с наступлением темноты. Весь день будут беспрерывно вести наблюдение. Оттого и не торопился Рублев, обтирая газетой банку, сам же продолжал о боге ветров, которому скифы или какие-то иные славянские народы наверняка молились, прежде чем принести что-то в жертву. Да и жертвовали, скорее всего, целых быков, а не двести пятьдесят граммов гречневой каши.

– А тут, ни молитвы не знаешь, ни за быком не сходишь: запрещено нос высовывать. Разве вот этой маленькой баночкой насытится Стрибог? Хочешь или нет, а вдыхай его тугие струи. А то, глядишь, и дождя еще не пожалеет.

Бошаков переводил медленно бинокль то на тугаи, местами подступавшие к самой воде, то на самою реку, слушал сетования земляка и улыбался. Неисправим человек: любит говорить. Молчит только тогда, когда нельзя говорить, когда любой звук может демаскировать. Или в строю. В другое же время всегда найдет тему для разговора. Иногда пустого, как сейчас, иногда довольно интересного.

Частенько в последнее время Рублев вспоминал свое прошлое. Рассказывал в курилке о похождениях «компашки» московской, об учебном (как не мог найти общего языка с сержантом и командиром взвода), о тревоге в горах (как волочился за Бошаковым, держась за его ремень), о первом походе по старому руслу, когда под конец пути у него взяли и оружие, и боеприпасы, но ему тяжелой казалась даже фуражка и гимнастерка. Ее, гимнастерку, в конце концов майор Антонов разрешил снять. Не под силу оказался тот поход Михаилу. А после выхода из камыша он спросил майора:

– Что же мне делать? Все больше начинаю убеждаться, что не получится из меня настоящего пограничника. Не на всякую кость, возможно, дано нарастить бицепсы.

– Замолол Емеля, – буркнул Нечет недовольно, майор же Антонов ответил вопросом на вопрос:

– Сколько, скажи, москвич, Москва строилась? – Сделав паузу, добавил: – Путь один: беспощадные тренировки. Через силу. Упрямо. Если ты в самом деле гвардеец и твердо решил носить зеленую фуражку не для фасона.

Подумалось Рублеву, что начальник заставы просто-напросто утешает его, но к совету прислушался: больше часа, за счет сна, проводил в спортгородке, а проснувшись, если не предстояло идти в наряд, не умываясь, бегал до Собачьих сопок, и в какое-то время почувствовал, что сил добавляется. Когда же, через две недели, майор Антонов вновь взял его в поход по старому руслу, он, хоть и с трудом, одолел маршрут с полной выкладкой. Сам себя тогда похвалил:

– С первым успехом тебя, Михаил Рублев, бывший костлявый пижон!

– Рано еще гладить себя по головке. Успех есть, но на лаврах почивать преждевременно, – возразил Антонов. – Гонять себя еще нужно и нужно. Ой, как гонять.

– Разделяю ваше мнение, товарищ майор, – согласился Рублев. – Усовершенствую режим тренировок.

Нечет, Бошаков и Акимов по-иному оценили то, что Рублев никому не отдал ни автомат, ни ракетницу. Они похвалили его искренне, а Нечет, весьма скупой на похвалы Нечет, даже пожал ему руку.

– Молодец. И то сказать, научишься хромать, когда ноги заболят, – повторил он уже единожды сказанное в адрес Рублева, но теперь уже вкладывая в эти слова совсем иной смысл.

В тот вечер в курилке Рублев впервые разговорился. Рассказал, какие мысли витали в его голове во время учебного поиска Карандина. Солдаты хохотали. Даже Нечет улыбался. Он хотя и сказал, махнув рукой безнадежно: «Горбатого могила исправит. Балаболка», – но из курилки не вышел.

Бошаков, как комсорг, тогда еще подумал: готовый автор и исполнитель радиовыпусков «Юмористические сценки из нашей жизни». Перед началом кинофильма проводить. Или когда телевизор смотреть соберутся. Умеет говорить. Много лет соревновался со своими дружками в острословии. Тон только теперь другой и цели другие. Если прежде стремился, как пообидней оскорбить того, кто осмеливался делать замечания или давал добрые советы, то теперь, – чтобы по-товарищески высмеивать ошибки и промахи сослуживцев, да и себя не обделять вниманием.

Рассказал об этом своем замысле Бошаков начальнику заставы, надеясь, что тот поддержит его, но майор Антонов не согласился:

– Заманчиво на первый взгляд. Очень, гвардеец, заманчиво, но все же, думаю, не взвешены все «за» и «против». Ты утверждаешь: смехом будем лечить недуги, да и сам Рублев активней станет работать и еще больше подтянется. Все так. Но не забывай, комсорг, что критика, пусть даже с самыми добрыми намерениями, остается критикой. Ее принимают безоговорочно только от авторитетного человека. Иначе – обида. Вот и прикинь, какая польза от твоей задумки? Пусть Рублев обретет моральное право критиковать…