Книга Самозванец - Теодор Мундт

Врач жил неподалеку и вскоре явился. Он осмотрел рану и заявил, что она не представляет никакой опасности для жизни, но добавил, что, конечно, возможно повышение температуры и лихорадочное состояние, так что, быть может, баронессе придется пролежать несколько дней в постели, но тем дело и кончится, в данный же момент ей нужнее всего покой, покой и покой.

Доктор ушел, Лахнер остался в тревоге и беспокойстве. Из соседней комнаты, куда он ушел, чтобы не стеснять осмотра больной, он слышал, как она беспокойно металась и выкрикивала что-то в бреду. Уж не ошибся ли доктор? А вдруг в руке начнется какой-нибудь воспалительный процесс?

Но мало-помалу больная затихла, и вскоре в соседней комнате наступила полная тишина: Эмилия, видимо, забылась. Лахнер продолжал сидеть, погруженный в глубокую задумчивость, пока бой часов не напомнил ему, что еще предстоит свидание с Фрейбергером.

Да и что было ему дольше делать в доме баронессы? Сегодня она была не в состоянии выслушать его, да если бы и была, разве мог он после случившегося пуститься сейчас же в объяснения?

Не раздумывая долее, он направился в переднюю, оделся и вышел из дома.

На лестнице ему встретился Георг. Старый слуга поклонился Лахнеру так, словно это был сам император: он был всей душой предан своей госпоже, а ведь офицер спас ее жизнь.

– Милый друг, – сказал ему гренадер, – если вашей госпоже будет завтра лучше, то передайте ей мою нижайшую просьбу не уезжать, не увидевшись со мной.

Сказав это, он прошел к своей карете. Увидав его, Зигмунд кинулся отворять дверцы.

– Слушай-ка, ты, – обратился к нему лжебарон, – почему же ты не бросился на помощь баронессе вместе с кучером?

– Господи боже ты мой! Да разве можно бросать без присмотра лошадей, когда в окрестностях бродят разбойники?

– Скажи-ка лучше, что ты не из храбрых будешь!

– Каждый человек настолько храбр, насколько это дано ему Господом. На что была бы годна мне такая храбрость, которую не могло бы вместить мое маленькое сердце? – не без рассудительности ответил тот.

Лахнер улыбнулся и сел в карету, быстро покатившую к городу.

VI. Маскарад продолжается

Всю ночь Лахнер не мог сомкнуть глаз. Вернувшись домой, он с некоторой тоской думал о предстоявшем свидании с Фрейбергером: ему чрезвычайно хотелось спать, а тут предстояли еще деловые переговоры, может быть, даже какое-нибудь новое дело, требующее затраты сил и энергии. Поэтому он крайне обрадовался, когда вместо самого Фрейбергера пришла записка:

«Высокородный господин барон! Я хотел переговорить с Вашей милостью о делах, но ввиду того, что курс бумаг на фондовой бирже не изменился, и Ваши бумаги стоят по-прежнему высоко, и я не получил никаких указаний от нашего делового уполномоченного, пока все может оставаться по-старому. Завтра днем я буду иметь честь явиться к Вашей милости. Да ниспошлет Вам Бог Авраама и Иакова спокойный сон!

Ваш преданный слуга Ф.».

Лахнер поспешил раздеться и лечь в постель. Ему казалось, что он сейчас же заснет мертвым сном, и он даже боялся, как бы ему не заснуть во время раздевания, – так велика была его нравственная и физическая разбитость. Действительно, едва его голова коснулась подушки, как он сейчас же провалился в черную бездну.

Внезапно сквозь сон он почувствовал на себе взгляд чьих-то остекленевших, безжизненных глаз. Ему не хотелось просыпаться, но этот взгляд настойчиво требовал пробуждения. «Кто это?» – думал сонный, усталый мозг. «Карлштейн… убитый Карлштейн!» – глухо произнес чей-то голос в самом мозгу Лахнера, и от этого возгласа он сразу проснулся и вскочил. Но в комнате было пусто и спокойно; только от колеблющегося света ночника на стене дрожали неясные тени.

Лахнер взглянул на часы, лежавшие около его изголовья на ночном столике. Как? Да может ли это быть? Неужели он проспал только пять минут?

Спать хотелось безумно, неудержимо, но сон бежал его глаз. Стоило Лахнеру сомкнуть усталые глаза, и из тьмы на него глядели мертвые очи Карлштейна. Лахнер открывал глаза, устремлял взор к стене, но дрожащие тени сами собой складывались в силуэт убитого, и казалось, что этот силуэт извивается в предсмертных конвульсиях.

«Барон Кауниц» затушил ночник и снова лег. Но наступившая тьма казалась еще кошмарнее – со всех сторон на него надвигались десятки, сотни мертвецов и каждый из них смотрел с укором, каждый требовал возмездия…

– Разве я хотел твоей смерти? – страстно заговорил Лахнер, обращаясь к призраку Карлштейна. – Разве я знал, кого убиваю? Да и знал ли я вообще, что убиваю? Только Люцельштейн виноват в этом. Ну, так ступай к нему! Я только жертва неумолимого рока…

Но призраки не внимали. Их костлявые, залитые свежей кровью пальцы, скрючившись, тянулись к Лахнеру.

– Прочь! – дико взвизгнул он, вскакивая на постель и замахиваясь на пустоту.

Призраки рассеялись. Но Лахнер не решался лечь; он высоко подложил подушки и устроился полусидя на кровати.

Он стал смотреть в окно. Сквозь спущенные тяжелые гардины в случайную щелку пробивался слабый огонек. Лахнер уставился воспаленными глазами на этот огонек. Он ни о чем не думал, почти ничего не сознавал. Только в лихорадочном мозгу проносились отдельные картины, лишенные связи, проносились, словно обрывки туч в бурную осеннюю ночь…

Огонек… Но ведь это вовсе не огонек, это – фонарь, и стоит он на снегу, тускло отбрасывая вокруг себя ломаный кружок света. Что-то виднеется в полосе света, какое-то серое, бесформенное тело. Красный ручеек бежит к фонарю… Что это?

«Это Карлштейн, убитый Карлштейн!» – насмешливо произнес чей-то голос в мозгу Лахнера.

Не будучи в силах терпеть далее эту муку, он вскочил, зажег ночник, а затем и все имевшиеся свечи и снова улегся.

Теперь было легче – призраки отступили. Правда, в темных складках гардин, в сероватой мгле углов еще роилось что-то, но это было далеко, – к постели «они» не могли бы подступить…

«Тик-так. Тик-так. Тик-так», – отбивали часы.

Лахнер прислушался. И перед ним вдруг ясно обрисовалась маленькая ранка, из которой, вот так же пульсируя, «тик-так», била свежая кровь…

Он встал, отнес часы в соседнюю комнату, принес оттуда еще лампу, зажег ее, закурил трубку и, накинув халат, уселся в кресле. Так и просидел он весь остаток ночи.

В десять часов к нему явился Зигмунд и доложил, что явился парикмахер.

Разумеется, как и всегда, болтливый куафер явился с целым запасом свежих новостей.

– Теперь я могу доложить вашей светлости, – сказал он, приступая к своим обязанностям, – что значило странное поведение французского посла. Или, быть может, это уже известно?

– Нет.

– Так вот, Бретейль был жестоко обижен князем Кауницем. У нашего министра имеется манера держать знатных господ часами в передней. Когда недавно посланник явился к нему, ему пришлось прождать более часа. Наконец, обидевшись, он ушел и хотел немедленно уезжать. Но старая лиса Кауниц спохватился, что зашел слишком далеко, и прислал извинительное письмо: все дело, дескать, в недоразумении, ему не доложили и тому подобное. Таким образом, все было улажено.