Книга Новая модель реальности - Вадим Руднев

Любимых убивают все,Но не кричат о том.Издевкой, лестью, злом, добром,Бесстыдством и стыдом,Трус – поцелуем похитрей,Смельчак – простым ножом.

О. Уайльд. Баллада Редингской тюрьмы

Может ли вещь быть глупой, циничной, тревожной, уступчивой, неумолимой, прекраснодушной, коленопреклоненной и т. д.? Это напоминает «китайскую энциклопедию» Борхеса. В новой модели реальности вещь может быть какой угодно, так же как и события, в которые эта вещь вовлечена, и люди, участвующие в этих событиях. В чем психологическое зерно новой модели реальности? Мы говорили уже: в диссоциативной онтологизации. Но как вещь может диссоциироваться? Мобильный телефон можно разбить, фрагментировать. Но фрагментация и диссоциация – разные вещи. Диссоциировать мобильник можно по его адресной книге, как будто все люди, вещи, слова и события звонят друг другу.

Звонит машинка, именуемая телефон.

Да, кто говорит.

Голос.

Метеорит.

Стиркобреев.

Небесное тело?

Голос.

Да, у меня к вам дело.

Я, как известно, среди планет игрушка.

Но я слыхал, что у вас будет сегодня пирушка.

Можно прийти?

Стиркобреев.

Прилетайте (вешает трубку).

Горжусь, горжусь, кусок небесный находит это интересным,

собранье пламенных гостей,

их столкновение костей.

Не то сломался позвонок,

Не то ещё один звонок.

Кто это? Пётр Ильич?

Голос.

Нет, Стиркобреев, это я. Паралич.

А. Введенский. Кругом возможно Бог

С формалистско-структуралистских времен известно, что все сказки представляют собой одну сказку, все романы Достоевского – один роман, все стихотворения Пушкина – одно стихотворение. А можно ли всех персонажей сказок, героев Достоевского и Пушкина представить как одного персонажа? Можно ли сказать, что «Я вас любил. Любовь еще быть может…» и «Краса красот сломала член» это в определенном смысле одно стихотворение? Каждый элемент в новой модели реальности обладает нарративным потенциалом, то есть возможностью построить на нем какую-нибудь историю. Обладает ли нарративным потенциалом союз «и»? Да, Галич построил на нем стихотворение «Чехарда с буквами»:

В Петрограде, в Петербурге, в Ленинграде, на Неве,В Колокольном переулке жили-были А, И, Б.А служило, Б служило, И играло на трубе,И играло на трубе, говорят, что так себе,Но его любили очень и ценили А и Б.

Как-то в вечер неспокойныйТяжко пенилась река,И явились в КолокольныйТри сотрудника ЧК,А забрали, Б забрали, И не тронули пока.

Через год домой к себеВозвратились А и Б,И по случаю такомуИ играло на трубе.

Но прошел слушок окольный,Что, мол, снова быть беде,И явились в КолокольныйТрое из НКВД.А забрали, Б забрали, И забрали и т. д.

Через десять лет зимойА и Б пришли домой,И домой вернулось тоже,Все сказали: «Боже мой!»

Пару лет в покое шаткомПроживали А, И, БНо явились трое в штатскомНа машине КГБ –А, И, Б они забрали, обозвали всех на «б».

А – пропало навсегда,Б – пропало навсегда,И – пропало навсегда,Навсегда и без следа!

Вот, понимаете, какая у этих букв вышла в жизни ерунда!

Но это, скажут, литература, там все можно! Но что такое литература, обычная литература? «Я вас любил. Любовь еще быть может…» – это обычная литература? Р. О. Якобсон показал, что вовсе необычная. Если бы Якобсон был знаком с психиатрической проблематикой, он бы наверняка заметил, что повторение три раза словосочетания «Я вас любил» напоминает персеверацию, когда шизофреник повторяет много раз одно и то же. «Я вас любил. Я вас любил. Я вас любил». В этом плане даже можно сказать, что это сочетание слов делексикализируется и превращается в инкорпорирующее слово-предложение. Но это, конечно, не совсем персеверация. Это, скорее, магическое заклинание, но тоже очень странное, потому что оно направлено не в будущее, а в прошлое, вернее, в прошлое из будущего, из смерти лирического Я, которое заклинает героиню, чтобы никто ее больше так не любил. Последняя строка читается невольно, как «Не дай вам Бог любимым быть другим». Но возможна и другая интерпретация, в соответствии с которой этот «другой» и есть то самое лирическое Я, которое утрачивается в психической смерти героя. Здесь происходит диссоциация. В своем квазиотречении герой из глубины своей будущей смерти умоляет героиню остаться преданной его неразделенной любви и тем самым оберегает ее от того, чтобы она не погрузилась в шизореальность, как сделала Татьяна Ларина, разочаровавшись в Онегине. Это было своеобразное «бегство в здоровье», как говорят психоаналитики. Таким образом, это шизофреническое стихотворение, именно потому оно такое необычное. Известно, что навязчивое повторение одной и той же словесной формулы часто перерастает в сверхценное, то есть из обсессии переходит в паранойю. Так ведь и происходит в данном случае. Поэт повторяет одно и то же, причем непонятно, кому он это говорит и зачем. Ведь поздно уже объясняться в любви, когда он сам говорит, что любил безмолвно, то есть без слов, нешизотически.

Зачем же под конец все портить? Его любовь была чистым интенциальным состоянием. Но Она, как видно, была равнодушна или почти равнодушна к этой любви, то есть почти не прошита подлинной реальностью этого самого высокого интенционального состояния. Почему «почти»? Он говорит: «Но пусть она вас больше не тревожит», значит, раньше все-таки тревожила. Значит, полностью не оставляла равнодушной, значит, было и в Нее инвестировано нечто подлинное, что-то тревожно-безмолвное; Она понимала, что ее любят и по-своему ценила это, то есть лучи подлинной реальности все-таки проникали в Нее. Поэтому-то герой и заклинает Ее не быть любимым другим. Чтобы Она не шизотизировалась полностью. И все же почему мы называем этот текст шизофреническим. Здесь нет ни бреда, ни неологизмов, ни разорванности ассоциаций, ни страха, ни даже опустошенности. Но мы уже говорили, что навязчивое повторение «Я вас любил» переходит в сверхценное и потом все-таки персеверируется, то есть обессмысливается в обыденном смысле, а на глубинном уровне приобретает, соответственно, потаенный смысл. В этом плане «угасла не совсем» читается как «совсем не угасла». Шизофреники очень честны и одновременно очень хитры (во всяком случае, так считал Лэйнг). И это чистое, искреннее и безобидное, на первый взгляд, стихотворение оборачивается коварным шизофреническим супериллокутивным актом заковывания героини в своеобразный пояс верности. Можно было бы сказать, что герой из-за своей несчастной любви регрессировал в нарциссизм, недаром он все время повторяет «Я… Я… Я…». Но это не традиционное нарциссическое грандиозное Я. Как можно предположить, героиня, в которую был влюблен лирический герой, захватила его полностью, то есть она была его единственной реальностью. Отрекаясь от своей любви как невыносимой, ведь не только робостью, но и ревностью он был томим, он тем самым отрекается от всей реальности, психически умирает, иными словами переходит в психоз. Его Я, с одной стороны, диссоциируется, слипается с «вас-любил». С другой стороны, оно расщепляется на Я и Другого. Характерно, что в этом стихотворении нет никакой телесности и никакого намека на секс. Если вспомнить пушкинскую сексуальную распущенность, то оно становится еще более странным. Вообще шизофреники не чужды секса, но здесь не будет никаких шизотических «Давайте поужинаем вместе». «Вы мне нравитесь, я хочу с Вами спать» – говорил шизофреник, герой фильма «Игры разума» каждой девушке – последняя вышла за него замуж. Но чаще всего шизофреники полностью диссоциированы от своей телесности и их либидо носит глубоко затаенный и редуцированный характер, хотя, как уже говорилось, герой здесь своим сообщением на самом деле коварно требует от героини верности ему после смерти. «Не надо быть любимой другим. Оставайся преданной моей памяти, потому что я буду любить тебя и после смерти. Пусть память обо мне оставит тебя в подлинной реальности моей любви». Много лет назад в книге «Прочь от реальности» [Руднев, 2000] я подверг деконструкции рассказ Льва Толстого «Косточка» позволю привести несколько фрагментов из этого анализа.