Книга Татьянин дом - Наталья Нестерова

* * *

Они в церкви не были уж много лет. На больных ногах разве доберешься? Ексель-Моксель на Пасху съездит в Ступино, куличи освятит, святой воды привезет — и все благословение. А раньше в Смятинове церковь была — красавица. На взгорке стояла. Говорят, солнце на кресте на маковке заиграет — лучики чудесные далеко видать. Как попа и дьякона да церковного старосту-кулака расстреляли, еще долго две монашки жили. Их, малолеток, молитвам учили и псалмы пели. А потом церковь в непотребство превратили — в склад, в конюшню. Дальше на кирпичи разобрали, остатки фундамента два года назад вместо гравия на дорогу притащили. Где церковь была — теперь бурьян по макушку.

Клавдия и Стеша не углядели: родные дети у них иконы сперли и в город продавать увезли. Ироды, прости господи! А тут живой батюшка! Растерялись. Чего просить? О чем молить?

Поп-то строгий. Горло прочистил и басом:

— Ну, рабы Божьи! Как живете? Во грехе?

Стеша и Клавдия дружно отрицательно помотали головой, а через секунду также дружно закивали, соглашаясь.

Василий пребывал в прекрасном расположении духа. Работа спорилась, вино не кончалось. Его забавило поведение старушек. Надо что-нибудь ляпнуть из Священного Писания. Не читал. Но любил детективы Акунина о Пелагии. Вспомнил понравившееся старославянское слово. Правда, не по теме. Но изрек:

— Радуйтесь милости Божьей и избавлению от плотострастия!

Бабки послушно принялись креститься. Кругленькая старушка вытолкала вперед худую, кривую, с костылем:

— Батюшка, благослови ее, несчастную! Одной ногой в могиле! А жила! Ни дня без мук адовых.

— Не ропши! — грозно сказал Вася.

Он быстро думал: благословить — это перекрестить, что ли? Слева направо, справа налево? Посмотрел вопросительно на Татьяну и Любашу. От них толку мало. Губы кусают, чтобы не рассмеяться, глаза к потолку закатывают.

Царственными взмахами кисти он перекрестил старушку и слева направо и справа налево. Для надежности. Кривая старуха неожиданно, со всхлипами, схватила его измазанную краской руку и поцеловала. Вася смутился. Но тут же нашелся. Взял бабулькину голову в свои медвежьи лапы и приложился ко лбу, покрытому платочком.

Вторая старушка смотрела на него с детским страхом и надеждой — благословит ли? Благословил. По той же процедуре. Неловко теперь хвататься за бутылку.

— Молиться пойду, — погладил он бороду и строго посмотрел на Любашу: — Ты! Раба Божия, принеси мне все, что нужно для причастия!

Возвращались как с чистого праздника. Да не пехом, а ехали на больших саночках и с гостинцами! Татьяна с попадьей запряглись и до дому их с ветерком прокатили. Попадья симпатичная, но в брюках! Раньше такого не было, чтобы попадья задницу в штанах показывала. Все в мире переменилось. Девочка, попова племянница, рядом скакала, с Клавдиным костылем играла. Славная девочка. Все они славные, пока маленькие.

* * *

Бог услышал его молитвы и прислал в ад ангела, который обтирал Борю мокрыми крылышками, вливал ему в пересохшее горло жидкости и еще уговаривал:

— Боренька, давай немного попьем. Тихонько, глотай.

Горелку тоже немного подкрутили, жар доменной печи сменился на колючий ветер пустыни. Из плазменного состояния Борис перешел в газообразное.

Он открыл глаза. Не узнал ни комнату, в которой находился, ни женщину, сидящую в кресле. Чему удивляться? Он впервые попал по ту сторону бытия.

Татьяна бросилась к нему. Что-то сказал?

— Ангел! — прошептал Боря. — Спасибо. Передай ему спасибо.

— Кому? — Таня тоже шептала.

— Своему руководству, — попробовал улыбнуться. — Богу.

И мгновенно уснул.

Бредит? Позвать Любашу? Нет, кажется, ему лучше, дышит медленно, ровно. Три дня беспамятства. Бедняга! Но температура уже снизилась, жаропонижающие перестали давать. Улыбается? Точно, улыбается. Слава богу! Хорошая у него улыбка, как у Любаши.

* * *

У него чесался нос, лоб — зудело все лицо. Поскольку теперь Борис пребывал в газообразном состоянии, то мышцы отсутствовали. Не открывая глаз, попытался поднять руку. Кажется, получилось, но до лица рука почему-то не доставала.

Он разлепил веки. Туман. Из тумана выплыл образ сестры. Любаша сидела в кресле и —вязала на спицах, приговаривая:

— Лицевая, накид, изнаночная. Или снова лицевая? Вот черт!

Его сестра прежде никогда ранее не брала в руки спиц. Борис скосил глаза. Розовенькие обои в мелких цветочках. Комод из белого дерева, на нем фарфоровые игрушки. Туалетный столик с зеркалом.

— Где я? — спросил он.

От неожиданности Любаша уронила вязанье:

— Боля, ты очнулся?

Это сестра. Только она называет его Боля. В детстве «р» не выговаривала.

— Где я? — повторил он.

— Ты у Татьяны дома.

— У какой Татьяны?

— Не помнишь? А как ты себя чувствуешь?

— Что у меня с руками?

— Тоська нарукавники из картонок сделала.

Тоська, дочь. Он на этом свете. Борис поднял руки. Они были разукрашены зелеными и красными точками. Локти обхватывали картонные обложки от книг. Поэтому руки не гнулись.

— Что со мной было?

— У тебя, родной, детская болезнь ветрянка. И очень обильные высыпания. Агриппина Митрофановна говорит, что у взрослых такое редко бывает.

— Агриппина?

— Врач.

— Ничего не помню. Сними эту дрянь с моих рук.

— А ты чесаться не будешь?

— Буду.

— А нельзя, шрамики останутся.

Она говорила с ним сладким голоском, как с ребенком.

— Сними, я сказал! — строго прикрикнуть не получилось.

— Боличка! А как у тебя с головкой?

— Плохо. У меня со всем плохо.

— Ах ты мой миленький! Ах ты мой бедненький! Боличка, а ты помнишь, как меня зовут? Кто я тебе?

— Наказание.

— Ты шутишь, котик? А мы хотим кушать? А мы хотим пи-пи?

— Любаша, — он закрыл глаза, — позови кого-нибудь, у кого с головой получше.

Она выскочила из комнаты и радостно закричала: «Он очнулся! Он очнулся!»

Борис увидел Татьяну и сразу все вспомнил. Завалился к ней в дом и отбыл в беспамятство. А она на него ружье наставляла. Нет, это было в прошлый раз. У них богатое прошлое.

— Папа, ты все время спал, как без сознания, — трещала Тоська. — Так страшно! И сейчас ты такой стра… не очень красивый. Но это пройдет. Агриппина Митрофановна говорит, что тебе иммунитету с детства не хватило. Зато теперь сколько!