Книга Гоп-стоп, битте! - Георгий Хлусевич

Михаэль видел, как продавщица подозвала охранника. Не слышал, но знал, что говорят о нем. Ошибки быть не могло. Продавщица указала на него кивком. Конечно, на него, иначе зачем бы человек в милицейской форме направлялся в его сторону?

Входная дверь осталась за спиной служителя закона, следовательно, путь к бегству был закрыт.

— Покажите.

Михаэль снял перстень и протянул охраннику.

Может, он и не задрожал как осиновый лист, но руки… Руки дрожали так, что он вынужден был спрятать их в карманы пальто.

— У вас есть паспорт?

— С собой нет. Могу привезти.

Поменяться бы местами с милиционером! Хоть бы он стал так, чтобы можно было рвануть к выходу. Бог с ним, с перстнем! Свобода дороже.

— Здесь принимают как лом, — сказал охранник.

— Как что?

— Как лом. Камешки выламывают и возвращают владельцу, кольцо перекусывают и взвешивают. Сколько граммов, столько и денег. Вам за него только полцены дадут.

— А где же за нормальную цену продать?

— Нигде. — Охранник вернул перстень и отошел в сторону.

С мокрой от пота спиной Михаэль вышел на улицу. Еще с какой мокрой! Бежало по спинной ложбинке под брючный ремень. Пронесло! Неужели роскошное пальто — подарок чудесной Матильды — защищает от неприятностей и мешает усомниться в его добропорядочности? Будет ли он столь же неуязвим, продав его? А продать придется. И зачем он стоит на крыльце магазина? Бежать отсюда, бежать, куда глаза глядят!

Он сошел со ступенек, сделал два шага в сторону проспекта и хотел было уже перейти на рысь, когда его окликнули:

— Молодой человек!

Обернулся.

Из-за угла магазина со стороны моста махали руками, предлагая приблизиться. Он только что видел эту парочку в магазине.

Убежать или подойти? Убегать стыдно, но и подойти страшно. Хотя чего он, собственно, испугался? Что они ему могут сделать? Могут попросить показать перстень и убежать? Не в их возрасте. Он догонит. А могут и купить. Но нужно быть очень осторожным.

— Покажи.

Протянул руку, показал на пальце.

— Пробу покажи.

Снял, приготовившись к самому худшему. Но мужчина достал из кармана лупу, взглянул на клеймо и вернул перстень.

— Четыреста дам. Больше тебе никто не даст.

— Пятьсот. Жена за шестьсот покупала.

— Если бы жена за такие деньги перстень покупала, она бы точнее палец промеряла.

— Как хотите. — Сделал вид, что хочет уйти.

Если бы сейчас ему сказали, что детективы нашли его рюкзак с деньгами и через неделю он получит назад свои сто тысяч марок, он бы, пожалуй, обрадовался меньше, чем этим предлагаемым четыремстам рублям. Потому что марки — через неделю, а есть хочется сейчас.

— Четыреста двадцать пять. Последняя цена.

— Если последняя, то я пошел. Надо мной не каплет. Я на днях в Ташкент лечу. Там с руками оторвут.

— Четыреста пятьдесят.

— Идет.

Подождал, пока отсчитают деньги, взял, расстегнул пальто, надежно упрятал во внутренний карман, застегнул молнию и только потом отдал перстень.

«Эти двое — мужчина и женщина — просекли, когда я показывал кольцо продавщице. — Михаэль шел быстрым шагом, почти бежал, анализируя на ходу удачную сделку. — Милиционер и продавщица с ними заодно. Подумать только: сотрудник милиции и… Криминальная страна. Замечательно криминальная страна! Замечательная! В ней можно жить, если наплевать на принципы. А лихо я им: «В Ташкент лечу…» Нужно позавтракать. Купить Любочке нормальную помаду — морковная ей не идет. Но объявить барышне, что ей не идет, ну, скажем, шляпка, — это значит обидеть. Сказать, что вещь ее старит, — значит нажить себе кровного врага. Лучше всего придумать что-нибудь обтекаемое, типа: «Эта помада тебя упрощает. Ты же броская девочка? А помада морковного цвета нейтрализует яркие краски твоей молодости». Ей будет приятно. А вечером я просто обязан сводить ее в ресторан. Можно и сестру захватить».

Он купил темную помаду и поехал встречать Любу на автовокзал.

* * *

Она вышла из автобуса с тяжелой сумкой.

Щедрое на свет и бедное на тепло зимнее солнце Западной Сибири усилило излом фигуры. Взял у нее сумку.

— Я увидел тебя и подумал, что русские, наверное, называют твой тип женщин словом «хрупкая». Но ведь это неправда. Ты не хрупкая, ты гибкая и выносливая. Как ты донесла это до автобуса? Тут центнер весу.

Нежное касание губ. Уколом в сердце тут же — задушенное волевым усилием угрызение совести. «А была ли та смуглая здорова?»

— Здравствуй, Любовь. Имя твое благозвучно и универсально. Ну как я шпрехаю по-русски? Поэтично? Никогда не знаешь, назвали тебя по имени или признались в любви.

— А не надо признаваться. Слова ничего не значат. Значат действия. Мама пела в молодости: «О любви не говори, о ней все сказано, сердце, верное любви, молчать обязано». У меня для тебя две новости. Одна плохая, а вторая… Не знаю. Сейчас выясним. Первая: тетя Тамара уже имеет квартирантку. Вторая: есть тут еще одна наша деревенская. Живет в старом Кировске. На Карбышева. Тетя Васса. Муж сгорел от водки. Детей не родили. Мама внезапно умерла. Никогда не болела, ни на что не жаловалась; пила чай, хлебнула не в то горло, закашлялась, и за минуту ее не стало. Берет недорого. Ей скучно одной ворованное мясо есть, она для веселья молодоженов к себе селит и держит их до тех пор, пока молодую не увезут в роддом. Писка новорожденных не выносит — тут же ищет новых постояльцев. Удобства не в доме, но под одной крышей, далеко бегать не надо. Банька рубленая во дворе. Русская печь в доме, а такое теперь нечасто встретишь. Все хорошо, но во избежание неприятностей она берет на постой только супружеские пары.

— Каких неприятностей?

— А таких, что кавалер будет водить девиц, а одинокая женщина — кавалеров. Что же касается тебя, то участковый рано или поздно спросит у тебя документы. У молодоженов, мнимых родственников хозяйки, не спросит никогда. В медовый месяц не до криминала. Хватит нам на первый случай одного паспорта на двоих. Я заказала девкам для тебя паспорт. Тебе не кажется, что я напрашиваюсь тебе в жены? Я всю ночь не спала. Думала, где ты там? Где ночуешь? Холод адский! И сколько времени вообще человек может болтаться по вокзалам и детским садикам? Ну вот скажи мне: где ты сегодня ночевал?

— Дремал на железнодорожном вокзале.

— Вот видишь! Я знаю, что рано или поздно ты уедешь к себе в Германию. А я останусь на перроне молча глотать сопли и слезы. Ты тоже, возможно, уронишь сентиментальную слезинку. Не перебивай, пожалуйста. Я хочу все сказать, чтобы не было никаких недоразумений. Любое твое слово будет неправдой. Не обижайся. Знаю, что потом будут плести обо мне в деревне. А мне наплевать. Зачем я все это затеяла? Причин много. Одна из причин знаешь какая? Никогда не догадаешься. Ну так слушай: я не хочу, чтобы ты думал, что в России живут одни только твари. Я маме все о тебе рассказала. Она у меня золото. Сказала: «Тебе жить», — и собрала сумку. Приданое! Тут хавки навалом и постельное белье.