Книга Вокруг света - Олег Ермаков

Через долину – лес и где-то там еще одна исчезнувшая деревня: Ляхово. В Ляхове учились Константин, Александр, Иван Твардовские. Иногда отец подвозил их туда на лошади.

Рядом с деревней тоже был барский дом, в ней школу и устроили.

Александр Твардовский вспоминал, как однажды нашел в лозняке, в болоте, «огромную роскошную книгу в красном переплете и с золотым обрезом. Она была брошена там после погрома ближайшей (ляховской) барской усадьбы…». Книга была на иностранном языке и с картинками. Картинки мальчик и разглядывал с упоением и даже пытался подражать изображенным там чертям в полете, бросался с балки в сено. Как полагает Твардовский, это был «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона на французском языке с рисунками Доре.

Эту книгу, выпущенную в 1895 году (есть и более ранние издания) в издательстве Маркса, можно сейчас найти в антикварных магазинах, стоит она не одну тысячу. Хотя и не на французском, а на английском и русском. Но описание – красный переплет и золотой обрез, а также рисунки Доре – совпадает с рассказанным самим поэтом.

Удивительная находка. Резонирующая со всеми стихами самого Твардовского, посвященными этой земле.

Дом поэта

Осенью того года я поднялся по речке Словаже к Загорью и Сельцу и увидел издалека на зелено-огненных ольховых и осиновых, кленовых и березовых кручах большой каменный дом, озаренный густым солнцем винного цвета. Как выглядит настоящий дом поэта, восстановленный его братьями, я знал по фотографиям: большая изба. А здесь над долинкой высилась скорее белая башня. И так и запечатлелся этот образ дома поэта в памяти: белые камни в осеннем солнце. Наверное, это уже архетипический образ дома вообще. Нарушать это представление не хотелось, и я повернул назад.

И все-таки подлинный дом поэта – в стихах и поэмах, да и в пейзажах, живущих все по тем же извечным законам.

Конечно, если бы я сразу любил Твардовского, как, например, Тао Юаньмина, то быстрее бы отгадал эту тайну местности, и речки – Ливна, Словажа – давно привели бы в Загорье. В этой истории есть комическая сторона, то, что называется тайной полишинеля. Но есть и что-то поучительное. Об этом – у Бунина: «Мало видим, знаем, / А счастье знающим дано».

На самом деле мы мало видим, с этим я не раз сталкивался, рассматривая фотографии: часто бывает, что фотографируешь одно, а на снимке обнаруживаешь еще другие детали, не замеченные вживую, и эти-то детали оказываются главными. Однажды я увлеченно фотографировал весеннюю лужу в парке Глинки, меня интересовали отражения деревьев, только что загоревшиеся фонари. Иногда набегал ветер, и с деревьев летели капли, падали в лужу, и тогда можно было подумать, что идет дождь. И, ожидая очередного порыва ветра, я нажал раньше, чем надо кнопку затвора. А дома, просматривая снимки, что-то для себя отметил на одном, но еще не понял что именно. Мое внимание было направлено на снимок с кругами от капель, я уже подбирал название: «Февральский дождь». Весна в этом году началась еще зимой. Поработав с этим снимком, вернулся к другим и снова меня что-то зацепило на одном из них. И наконец я увидел на самом краю лужи, в верхнем углу фото, какой-то артефакт… черт! Откуда это вылезло? И тут я разглядел эту деталь. Это был бумажный кораблик. На меня нашел столбняк. Лужа не так огромна была, чтобы не заметить кораблик. Но так это и было, не заметил, упустил такой кадр! Кораблик очень хорошо перекликался с отражением низкого фонаря «под старину». Ясно было, что это главный «герой» сюжета.

Впрочем, то, что кораблик оказался не в центре, придавало непринужденность снимку, и я просто назвал его «Плавание начинается», тем самым узаконив положение главного предмета на периферии кадра.

Можно сказать, фотография способствует прозрению. И это совсем неплохо, что миллионы людей фотографируют. В общем, и эту книгу, можно сказать, я нашел в ловушке для солнца, в камере. И хотя бы для себя я многое уяснил. Ведь в первую очередь книги сочиняются для себя, для своих двойников. «Пиши!» – таков категорический императив двойников, даже если ты решил стать предателем. Впрочем, он может говорить и по-другому: «Фотографируй!»

Но рано или поздно потребует: «Пиши».

Пиши свои фотографии.

К Твардовскому меня привела местность, ее дороги и реки.

Его стихи оставляли меня равнодушным. И причина этого проста: я не знал их. По радио на Девятое мая всегда читали «Тёркина». Читали, захлебываясь пафосом. И уже трудно было отделаться от этого казенного привкуса. Школьное чтение этот привкус только усиливало. Вообще сколько книг было погребено школой! Хотя учитель литературы у нас был личностью масштабной и оригинальной. Но читать всегда хотелось вопреки, а не по требованию школы, семьи, общества. Помню, как пионерский наш хор распевал какую-то революционную песню, но вместо того, чтобы петь, я только раскрывал рот, и, когда учительница заметила это, оказавшись слишком близко, она схватила меня за руку и вывела из строя и, призвав всех к тишине, заставила меня петь. Я заупрямился, схлопотал двойку, встал снова в строй и нелицеприятно высказался о вожде, первом пролетарском вожде. Стоявший рядом Игорь Сизов дернул меня за пиджак и забормотал: «Ты что? Сдурел?..» Хотя никто больше и не слышал. Но реплика отозвалась в его расширенных зрачках неподдельным ужасом.

«Тут и сел печник».

Любить автора стихотворения про печника я не мог, хотя пели мы, разумеется, не об этом, кажется, на музыку «Ленина и печника» Твардовского так и не переложили. В школьные годы я читал книги о лесных странствиях Арсеньева, о путешествиях Пржевальского и поэзию вообще игнорировал. И каким образом единственной книгой, которую я взял на Байкал, когда мы с товарищем отправились после школы работать в заповедник, оказались древнегреческие драмы, до сих пор не пойму.

Потом-то я распробовал этот кастальский ключ, и своим чередом пришли Блок, Бунин, Пушкин, Хлебников, Клюев, Алкей, Гомер, Бродский, Рембо, битники, Уитмен, Такубоку, китайцы, Басё.

Твардовский и не приходил.

Глядя на его фотографию где-нибудь в редакции «Нового мира» или в каком-нибудь зале заседаний, только человек с воспаленным воображением мог совместить этого человека, больше похожего на партийного бонзу, чем на поэта, с изображением странника Басё в нищем халате или с крестьянствующим Тао Юаньмином.

Но именно это и произошло.

Твардовский пришел по тропинкам местности. По ним и по ручьям притекла его поэзия.

Настороженно я пустился в это новое странствие.

Индейцы устраивали ловушки времени следующим образом: в ознаменование того или иного события засушивали букет определенных цветов и через сколько-то лет могли вернуться в это время, вдыхая его аромат. В стихотворении «За тысячу верст» я сразу въехал в подобный букет – и красок и запахов: «Проселочной, белой / Запахнет дорогой; // Ольховой, лозовой / Листвой запыленной, / Запаханным паром, / Отавой зеленой; // Картофельным цветом, / Желтеющим льном / И теплым зерном / На току земляном; // И сеном, и старою / Крышей сарая…»