Книга Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

Как мы увидим, его первоначальное отвращение к кровопролитию скоро испарилось, как и волнение перед выходом на сцену, которое сохранялось в первые годы правления благодаря императорскому достоинству. (Дион Кассий сообщает, что ко времени своей смерти Нерон находился в отчаянии, но тем не менее всерьез планировал уехать в Александрию и там зарабатывать на жизнь игрой на кифаре.[140]) Главным в его верховенстве стало пение, убийства, разврат, развенчание авторитетов и поиски чувственных развлечений. Эдгар в «Короле Лире» описывает Нерона как «рыбака на озере мрака». В конце правления он просто игнорировал неприятную для себя правду. Инертность стоила Нерону трона, и с тех пор его считают отверженным, человеком, который занимался пустяками, когда горел Рим. Озеро мрака не принесло ничего, кроме черных страшных глубин.

Ретроспективный взгляд, сбитый с толку завлекательными нюансами античных собирателей скандальных слухов, может легко принять принципат Нерона за интерлюдию сумасшествия, когда господствовал экстремизм, а правительственные дела стояли на втором месте после прихотей и фантазий одного человека. Сам император проводил, безусловно, новую линию в римской политике. Но Нерон не был Гаем. Его интерпретация принципата была искаженной не вследствие психической неустойчивости, а в результате своеволия, незаинтересованности и неверного понимания политической опоры своего положения. Его увлекали сценические постановки, состязания колесниц, конкурсы певцов и архитектурная экстравагантность небывалого размаха и роскоши, выраженная в его Золотом доме в Риме. Подобные мероприятия ошеломляли толпы людей в Италии и Греции. Но реальное влияние оставалось в руках традиционного сенатского нобилитета, который считал поведение императора в лучшем случае недостойным, а в худшем — губительным и противоречащим интересам Рима. Мы позволяем источникам, написанным консервативными представителями высшего общества, ввести себя в заблуждение, если принимаем их представление о том, что Нерона повсеместно ненавидели. Его пышная щедрость в вопросах общественных игр и публичных зрелищ завоевала поддержку широких, отчасти аполитичных, масс и способствовала формированию того общественного мнения, которое пережило его смерть и впоследствии использовалось в кратком правлении бывшего наперсника Нерона — Отона. Через несколько десятков лет после самоубийства Нерона лже-Нерон появился в Восточной империи.[141] Его второе пришествие заставило трепетать сердца граждан. Даже в Риме его могила в родовой усыпальнице Домициев на холме Пиньо на виду Марсова поля весной и летом была убрана цветочными венками. Для человека, который упивался своей безбожностью, тайно насмехался над им же затеянным обожествлением Клавдия, презирал все культы, за исключением Великой матери (и несмотря на это, мочился на ее статую), такое признание означало своего рода бессмертие.

Оно также предполагало что-то вроде любви, которой так не хватает во всех повествованиях о жизни Нерона. Его отец умер, когда Нерону было три года.[142] Мать оставила его в Риме, в то время как сама страдала в ссылке. Его в стесненных обстоятельствах воспитывала тетка, Домиция Лепида, которую, по его словам, он почитал как мать, но позже отравил в ее старческом возрасте, чтобы завладеть ее поместьем в Байи. В доме Лепиды обучение Нерона доверили актеру и брадобрею, и это были неподобающие наставники для представителя императорского дома. Шестой цезарь Рима был более великим, чем можно было бы предположить исходя из его прошлого. Несмотря на акцент, который античные историки делают на его наследственности (Светоний дает читателям яркие примеры семейной испорченности: «тогда станет яснее, что насколько Нерон потерял добродетели своих предков, настолько же он сохранил их пороки, словно родовое наследство»), мы понимаем, что Нерон является как наследником семейных качеств, так и продуктом своего времени. Нерон обожал цитировать греческую пословицу, которую приводит Светоний: «Чего никто не слышит, того никто не ценит». И действительно, его жизнь со временем прибрела вызывающе расточительный характер. Расточительство и мотовство он считал признаком аристократа и восхищался Гаем Калигулой, который сумел промотать за малое время бережно собранное огромное наследство Тиберия. Последний из рода Юлиев-Клавдиев олицетворял слабости династии и своего поколения. С ним умерла большая часть культуры мятежных крайностей, бывших антидотом против векового республиканского самоограничения, когда законы, регулирующие расходы населения, учитывали даже количество драгоценностей, которые могла носить женщина.

Когда эти законы были оспорены, Нерон сыграл роль «владыки буянов» — властелина, ищущего острых ощущений, который возвысил удовольствие в ущерб принципам и сознательно ввел себя в заблуждение относительно того, что искусство может ничем не отличаться от жизни. «Удовольствие погасает в момент наибольшего восторга»[143], — писал Сенека в трактате «О счастливой жизни».[144] Не имея интереса к философии (этот аспект обучения был отвергнут Агриппиной), Нерон пытался как можно дольше не допустить этого угасания. Периодически он превращал столицу империи в игровую площадку для наслаждений. В 64 году с помощью префекта претория Тигеллина этот император, который, по словам Светония, «твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем-нибудь чистого», закатил пир, который превратил Марсово поле — бывший военный и тренировочный лагерь — в нечто среднее между гигантским борделем и пивной. В то время как Нерон резвился на задрапированном пурпуром плоту в центре пруда, примыкавшего к термам Агриппы, нагие проститутки разгуливали по берегу или тосковали в наспех сооруженных шатрах рядом с девственницами и знатными женщинами, собранными здесь для единственной цели — одной ночи свободного секса. В тавернах рекой лилось вино. За пальму первенства состязались похоть и пьянство — итогом был разврат, изнасилования и жестокие кровавые оргии. Сам Нерон на плоту, гребцами которого были распутные юноши, прошел обряд бракосочетания с бывшим рабом Пифагором, при этом император был в наряде невесты.[145] На берегу ссоры и драки закончились несколькими убийствами.

Это была разнузданная ночь развенчания авторитетов, в которой Нерон не учел возможности ответных действий и результат которой напомнил пародию на свадьбу Мессалины пятнадцатью годами ранее. Но если простой народ наслаждался этим бесстыдным потаканием первобытным инстинктам, то закоренелый консерватизм, все еще сохранившийся у меньшинства римских аристократов, отказался с ним мириться. Ошибка Нерона, как и Гая до него, заключалась в представлении, что он может пренебречь неискренними словоизлияниями о прошлом, которого не помнил. Не оправдывая свои действия перед сенатом и народом, он тем самым разоблачал лицемерие Августа. Однако пострадал именно он, а не память об Августе. Как покажет гражданская война, последовавшая за смертью Нерона, римляне еще не были готовы распроститься с фальсификациями, на которые пошел Август, чтобы лишить их свободы. Государству необходим император, этого требовала армия. Но это должен быть человек, чье общение с Римом не ограничивалось бы непристойными глупостями, а представляло собой продуктивный политический диалог, достаточно гибкий, чтобы сочетать интересы сторон для достижения общих целей.