Книга Последний остров - Василий Тишков

Спит деревушка, дремлет старушка,

Ждет, не дождется сынка.

Старой не спится, старые спицы

Тихо дрожат в руках.

Ветер соломой шуршит в трубе,

Тихо мурлыкает кот в избе.

Спи, успокойся, шалью укройся.

Сын твой вернется к тебе.

Песня заставила Аленку остановиться. Знакомые слова? Или знакомая мелодия? А может быть, что-то напомнило ей, что видела она предвесенней порой в блокадном Ленинграде?

Пел моряк. Слушала его Аленка. И почтальонка Анисья, и бабка Сыромятиха слушали. И даже Ганс с несговорчивым казахом, приостановив «торг», тоже слушали.

Аленка заметила Ганса и сразу вспомнила похоронную процессию на окраине Ленинграда. Она ее видела, когда их, детей, увозили в эвакуацию. Гроб, сколоченный из грубых досок, стоял на санях, которые волокла худая лошаденка. Следом шли три музыканта, раненые демобилизованные моряки. Один играл на медной трубе, другой растягивал мехи гармошки, а третий бил в большой барабан. Музыканты, наверное, не умели играть похоронный марш, потому и исполняли в замедленном темпе что-то другое. Аленка узнала мелодию той самой песни, которую пел сейчас моряк с повязкой на глазах:

Утречком ранним гостем нежданным

Сын твой вернется домой.

Валенки снимет, крепко обнимет,

Сядет за стол с тобой.

Будешь смотреть, не смыкая глаз,

Будешь качать головой не раз,

Тихо и сладко плакать украдкой,

Слушая сына рассказ…

Вспомнил и Ганс, зачем отпрашивался сегодня у коменданта лагеря, зачем пришел на базар и кого искал здесь. В его кармане лежал маленький оловянный солдатик, по которому, наверное, очень скучает эта грустная девочка.

Аленка и Ганс встретились взглядами. Ганс торопливо сунул казаху свою зажигалку и направился к Аленке.

— Битте, — и протянул ей солдатика.

— Мой солдатик… — Аленка испугалась. И обрадовалась, когда сжала солдатика в кулачке.

— Ганс имейт фатерланд тоже маленький сын Зигфрид. Зигфрид отшень любит игрушка…

В растерянности стояла она перед немцем — не знала, благодарить его или просто отвернуться, чтобы не видеть его зеленой формы, не видеть участливого, по-человечески доброго лица. А разве может, билось в сознании девочки, у этих людей быть такое доброе лицо и приветливые глаза?

Растерянность Аленки заметила Анисья Князева и набросилась на немца:

— Уходи с глаз, проклятущий! Видишь, дитя перепугалось тебя? Нагнали страху на людей, ироды. Житья от вас нету!

— Да не поймет он ни черта, — вступился Мишка Разгонов. — Слушай, как там тебя, давай наххаузе. Ферштейн?

— Я, я. Ихь ферштейн. Спасибо, — Ганс затравленно оглядел сельчан и торопливо пошел с базара.

Ребята остановились возле служивых. Мишка присел и спросил усатого солдата:

— Дядь, скоро война-то кончится?

— Как добьем… добьют там фрицев, так и войне конец. Мы-то с землячком уже отвоевались… — Амантай отстегнул протез руки, потом ослабил ремни на деревянной ноге. — Ноют, понимаешь, обрубки, шайтан их забери. Не привыкли еще в укороченном виде жить.

— Амантай, браток, ты не весь разбирайся. А то я сослепу-то не соберу тебя правильно.

— Дяденька, а чем вы торгуете? — поинтересовался Егорка.

— И отвоевались, и отторговались… Землячка нашего Базарбая поджидаем. Обещал за сто рублей до Гренадеров нас подбросить.

— За сто рублей? — удивился Мишка. — Вот шкура!

— Точно, — согласился моряк. — Кажется, шкуру он сейчас и продает. Только не ясно — свою или чужую.

— Пойдем-ка, Егорка, выясним, что там за шкура.

Подходя к телеге Базарбая, Егорка тут же выпалил ходячую поговорку:

— Ходя, соли надо?

— У, шайтан! Гуляй дальше! Такой молодой да красивый, а как дразнить обидным словом уже знаешь…

Пришлось Мишке улаживать отношения. Он стукнул дружка по затылку и почтительно обратился к Базарбаю:

— Аман, Базарбай-ага, не сердись на него. Он правду говорит. Вот, смотри, — и развязал ситцевый кулек.

— Вай-бой, какой хороший сол, — оживился одноглазый. — Где достал, дружка?

— Где достал, там уже нету.

Вразвалочку подошел Хватков.

— Михалко, бери ведро рыбы за две горсти соли.

— Стой, шайтан! Я первый, — заволновался вдруг Базарбай. — Дружка, что ты хочешь за свой красивый сол?

— Твоя шкура не нужна.

— Г-ы-ы-ы! — загоготал Жултайка. — А если порядиться, так, может, и уступит по дешевке?

Но у Мишки был свой план.

— В Гренадеры едешь? — спросил он.

— Туда, туда. Моя пастухом там нанимался. Весной хутор свой строил сапсем рядом с Гренадеры.

— А зачем деньги берешь с фронтовиков?

— Как зачем? Дорога большой. Лошадь туда-сюда кормить надо. Новый сбруя покупать надо. Все деньга стоит. Твоя сол тоже деньга стоит. Сколько хочешь?

— Отвезешь фронтовиков до Гренадер, — предложил Мишка. — Если согласен, соль твоя.

— Э, дорого хочешь. Возьми лучше шкура. Смотри, какой он балшой, сырой, толстый. Мало-мало палишь, ножичком скоблишь, вечером печка ставишь. Утром, пожалуйста, кушай. Кушать не хочешь, не надо палить. Солнышка вешай, суши, ковер будет. Ковер не хочешь, два недели овечьим г…м мажь, вода мочи, подметка будет.

Жултайка снова загоготал. Смешно стало и Мишке с Егоркой.

— Нет, я лучше отдам соль Жултайке, — начал хитрить Мишка. — Он хоть рыбой нас будет снабжать все лето.

— Точно, Михалко!

— У-у, шайтан! — застонал Базарбай и начал вслух соображать: — Что лучше, сол или сто рублей? Сто рублей хорошо. Сол, однако, тоже надо. Но деньга лучше.

— Ладно, бери еще в придачу рыбу вместе с ведром, — предложил Жултайка.

— Моя согласна, — Базарбай торопливо схватил соль, ведро с рыбой и позвал служивых: — Эй, дружка, прыгай телега! Домой ехать будем.

В это время Аленка, присев возле моряка, расспрашивала его о своем родном городе.

— И трамваи теперь ходят?

— Сам катался. Порядочек навели в Питере как на гвардейском корабле.

— И кинотеатры работают?

— Точно. А по Невскому люди гуляют, как до войны. Только все больше военные. Эх, скорей бы повязку с глаз сорвать! Так хочется землю по-людски увидеть. Сестричка, а какое небо сейчас?

— Голубое. Как и эти цветы. Возьмите, пожалуйста.

Она разделила свой букетик на два одинаковых. Один отдала моряку, другой — солдату.