Книга Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах - Евсей Гречена

Впрочем, не прошло и часа, как генерал Уваров «дал одним словом согласие на отступление».

Генерал Остерман-Толстой «был согласен отступить, но, опровергая предложение действовать наступательно, спросил барона Беннигсена, может ли он удостоверить в успехе? С непоколебимою холодностию его, едва обратясь к нему, Беннигсен отвечал: „Если бы не подвергался сомнению предлагаемый суждению предмет, не было бы нужды сзывать совет, а еще менее надобно было бы его мнение“.»

О своем собственном мнении генерал Ермолов пишет так:

«Не решился я, как офицер, не довольно еще известный, страшась обвинения соотечественников, дать согласие на оставление Москвы и, не защищая мнения моего, вполне не основательного, предложил атаковать неприятеля. Девятьсот верст беспрерывного отступления не располагают его к ожиданию подобного со стороны нашей предприятия; что внезапность сия, при переходе войск его в оборонительное состояние, без сомнения, произведет между ними большое замешательство, которым Его Светлости как искусному полководцу предлежит воспользоваться, и что это может произвести большой оборот в наших делах. С неудовольствием князь Кутузов сказал мне, что такое мнение я даю потому, что не на мне лежит ответственность».

Страсти кипели, и единодушия между генералами не было.

Барклай де Толли не прекращал спорить с Беннигсеном. Он говорил:

— Надлежало ранее помышлять о наступательном движении и сообразно тому расположить армию. А теперь уже поздно. В ночной темноте трудно различать войска, скрытые в глубоких рвах, а между тем неприятель может ударить на нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров, многими полками командуют капитаны…

Генерал Беннигсен решительно настаивал на своем.

С Беннигсеном соглашались генералы Дохтуров, Уваров, Коновницын, Платов и Ермолов; с Барклаем — граф Остерман-Толстой, Раевский и Толь, «который предложил, оставя позицию, расположить армию правым крылом к деревне Воробьевой, а левым — к новой Калужской дороге <…> и потом, если обстоятельства потребуют, отступить к старой Калужской дороге».

Когда все уже изрядно устали спорить, граф Остерман-Толстой сказал:

— Москва не составляет России. Наша цель не в одном защищении столицы, но всего Отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии.

Подобные разногласия давали Кутузову полную свободу отвергнуть все предложения, в которых не было ни одного, полностью лишенного недостатков.

Историк С. Ю. Нечаев пишет:

«Рассматриваемый вопрос можно представить и в таком виде: что выгоднее для спасения Отечества — сохранение армии или столицы? Так как ответ не мог быть иным, как в пользу армии, то из этого и следовало, что неблагоразумно было бы подвергать опасности первое ради спасения второго. К тому же нельзя было не признать, что вступление в новое сражение было бы делом весьма ненадежным. Правда, в русской армии, расположенной под Москвой, находилось еще около 90 тысяч человек в строю, но в этом числе было только 65 тысяч опытных регулярных войск и шесть тысяч казаков. Остаток же состоял из рекрутов ополчения, которых после Бородинского сражения разместили по разным полкам. Более десяти тысяч человек не имели даже ружей и были вооружены пиками. С такой армией нападение на 130 тысяч — 140 тысяч человек, имевшихся еще у Наполеона, означало бы очень вероятное поражение, следствия которого были бы тем пагубнее, что тогда Москва неминуемо сделалась бы могилой русской армии, принужденной при отступлении проходить по запутанным улицам большого города».

По всем этим причинам Кутузов, неожиданно для Беннигсена, согласился вовсе не с ним, а со своим оппонентом Барклаем де Толли, но отступать предложил в Тарутино, по Рязанской дороге.

К сожалению, точно узнать, кто что говорил, невозможно. Доводы русских генералов сохранились лишь в донесениях и воспоминаниях, а протокола происходившего в Филях Военного совета по какой-то причине составлено не было.

В завершение Кутузов якобы поднялся со своего места и сказал:

— Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собою для блага Отечества. Повелеваю отступать.

Удивительно, но сказал эту фразу Михаил Илларионович почему-то по-французски. Видимо, от избытка патриотизма.

* * *

На этой фразе Кутузова хотелось бы остановиться поподробнее, а заодно следовало бы развеять и миф о том, что «один Кутузов мог решиться отдать Москву неприятелю».

Советский историк П. А. Жилин утверждает, что Кутузов закончил Военный совет фразой: «С потерею Москвы еще не потеряна Россия <…> Но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия. Приказываю отступать».

Эта фраза стала крылатой, переходя со страниц одной книги на страницы другой. И что удивительно, 1 (13) сентября сказал эту фразу человек, который в день своего прибытия в армию, то есть 17 (29) августа, в письме к графу Ростопчину утверждал противоположное: «По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России».

Историк Н. А. Троицкий:

«От сталинских времен и доселе Совет в Филях изображается в нашей литературе, как правило (не без исключений конечно), с заветным желанием преувеличить роль Кутузова: дескать, выслушав разнобой в речах своих генералов (Барклай де Толли при этом зачастую даже не упоминается), Кутузов произнес свою „знаменитую“, „полную глубокого смысла и в то же время трагизма речь“ о том, что ради спасения России надо пожертвовать Москвой. „Решение Кутузова оставить Москву без сражения — свидетельство большого мужества и силы воли полководца. На такой шаг мог решиться только человек, обладавший качествами крупного государственного деятеля, твердо веривший в правильность своего стратегического замысла“ — так писал о Кутузове П. А. Жилин, не допуская, что таким человеком был и Барклай. „На такое тяжелое решение мог пойти только Кутузов“, — вторят Жилину уже в наши дни <…>

А ведь документы свидетельствуют, что Барклай де Толли и до совета в Филях изложил Кутузову „причины, по коим полагал он отступление необходимым“, и на самом Совете ответственно аргументировал их, после чего фельдмаршалу оставалось только присоединиться к аргументам Барклая, и вся „знаменитая“, „полная смысла, трагизма…“ и т. д. речь Кутузова была лишь повторением того, что высказал и в чем убеждал генералов (часть из них и убедил) Барклай».

* * *

Как бы то ни было, после завершения Военного совета Кутузов, как пишет генерал Ермолов, «приказал сделать диспозицию к отступлению. С приличным достоинством и важностью выслушивая мнения генералов, не мог он скрыть удовольствия, что оставление Москвы было требованием, не дающим места его воле, хотя по наружности желал он казаться готовым принять сражение».

«Жаль старика. Говорят, он всю ночь провел в избе Фролова, не сомкнув глаз. Из его комнаты доносились то глухие рыдания, то скрип половиц. Слышно было, как Кутузов подходил к столу, видимо склоняясь над картой. Но винить в создавшемся положении кого-то кроме себя Голенищеву-Кутузову было трудно. Он <…> оказался заложником собственного характера, амбиций, самоуверенности и упования на то, что всемилостивый Бог и сейчас поможет выкрутиться из сложнейшей ситуации, как он помогал Кутузову дважды выжить после страшных ранений. Он ли один был таков? Нет, но именно он был главнокомандующим, он привел армию в этот тупик»[42].