Книга Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев

Все дело в том, что Ноубари хранил керосин не только в закрытых канистрах, но и открыто — в ведрах; керосин был товаром редким, очень нужным, поэтому, если уж удавалось запастись им, то заполнялись все емкости, что имелись, и не только канистры — Ноубари готов был налить керосин даже в казан, в котором обычно варил плов…

Весь добытый запас он держал в лавке, среди книг. Когда было особенно холодно, он прямо среди полупудовых томов ставил керосинку, врубал ее на полную мощность. Шебаршин тогда обязательно делал прикидку, как лучше будет покидать помещение, если вдруг вспыхнет огонь. Очень часто приходил к мысли, что не успеет добежать до двери, но все равно азарт книгоискательства был сильнее всех опасений, вместе взятых.

Вторая книжная лавка, в которую Шебаршин заглядывал также очень часто, располагалась на той же улице, ведомой каждому тегеранцу Манучехри. Владел этой лавкой исфаганец Пазуки — «настоящий перс», как охарактеризовал его Леонид Владимирович, — «хитроват, словоохотлив, разумен, любознателен, вежлив, предупредителен».

Родной брат Пазуки командовал гарнизоном исламских стражей в небольшом курдском городке Ошновие, сам Пазуки принадлежал к тем, кто изо всех сил поддерживал непутевую хомейнистскую власть и при всяком удобном случае готов был оказывать ей услуги. Шебаршин это хорошо знал, как знал и то, что при случае Пазуки готов будет отволочь его в первый же околоток, но это не мешало покупать у исфаганца книги, тем более что плату за них тот взимал не самую великую.

Пазуки был всегда приветлив. Когда Шебаршин появлялся у него, Пазуки обязательно предлагал ему стаканчик чая — приторно-сладкого, густого, если окунуть в чай палец и приложить к носу, то палец обязательно приклеится так, что не оторвешь. Но очень скоро Пазуки перешел на чай с сахаром вприкуску: в Тегеране происходили большие перебои с поставкой продуктов… И все благодаря горластой и очень разбойной исламской революции.

В ответ Шебаршин, как правило, предлагал американскую сигарету «Уинстон», хозяин же вежливо морщил лицо — не принимал ничего американского… Настоящий революционер!

Хоть и приходилось раскапывать завалы и перекладывать с места на место никому не нужные кипы брошюр с изображением автомата, окровавленного кулака и полумесяца — их в каждой лавке был перебор, — горы учебников и старых технических справочников, и изрядно попыхтеть при этом, но это стоило делать: иногда попадалось что-нибудь дельное. Порою очень даже дельное — например, книги по истории Персии, воспоминания и путевые заметки Корда, Косоголовского, Краснова, Лошницкого, Медведева, Смирнова, одно из первых изданий «Семи столпов мудрости» Лоуренса, томики Олдингтона, который Лоуренса не переносил на дух… Читать все это было весьма интересно. Шебаршина вообще интересовало все, что касалось прошлого страны, в которой он пребывал, как интересно было отыскать истоки психоза, свалившегося, будто чума, на интеллигентных иранцев. Интересно было и другое — вычислить, угадать: чем все это кончится?

Шебаршин считался у себя на службе очень толковым аналитиком, способным просчитывать чрезвычайно сложные ситуации и делать верные выводы, не ошибаться.

Ах, какой это дивный запах — запах старых книг! Шебаршин понимал: когда будет умирать, то в числе хороших вещей (эпизодов, предметов, историй, встреч и так далее), имевших место в его жизни, обязательно будет вспоминать время, проведенное в книжных лавках Ноубари и Пазуки.

Ноубари тем времен куда-то пропал, его место занял младший сын, юноша настороженный, неразговорчивый, в чем-то похожий на отца, а в чем-то полная его противоположность. Шебаршин спросил у него: а где отец?

В ответ сын лишь молча приподнял плечи. Шебаршин понял: скорее всего, старик уехал куда-нибудь к родителям в деревню — время сейчас неторговое, книжки даже в торговые времена, когда все шло с лету, были товаром неходовым — заработка нет, так чего же пожилому человеку делать в холодном, далеком от сытости городе?

Сын произвел в лавке кое-какие перестановки, часть книг, любимых стариком, загнал в дальний угол, часть, напротив, выставил на передний план, часть вообще выставил на асфальт, были у него на этот счет какие-то свои соображения, а какие именно, никто не знал — парень предпочитал больше молчать, чем говорить.

Шебаршин время от времени появляясь в лавке, спрашивал: где же отец?

Сын в ответ лишь пожимал плечами, но однажды произнес односложно:

— Скоро будет.

Появился Ноубари месяцев через шесть после этого разговора — похудевший, со скорбно опущенным носом и потухшими черными глазами, испуганно оглядывающийся на каждый слабый шорох. Теперь он стал торговать меньше, много меньше, чем раньше, больше сидел на раскладном стульчике у дверей своей лавки и перебирал четки. Шебаршин обрадовался, увидев его, прижал руку к груди в знак приветствия, Ноубари начал затравленно озираться.

Изменение было таким сильным, что не обратить на него внимания было невозможно, и Шебаршин, естественно, поинтересовался, что произошло.

Оказывается, исламские власти упекли владельца книжной лавки на целый год в тюрьму, — за что именно, он так и не признался Шебаршину, всякий раз замыкался, уходил в себя и еще ниже опускал свой низко висящий нос. Скорее всего, он неосторожно прошелся по поводу порядков той поры, и это было тут же донесено до ушей местного исламского комитета.

Шебаршин вспомнил, что даже в парикмахерской, расположенной неподалеку от лавки Ноубари, висит плакат «Просим уважаемых клиентов не говорить о политике», и не стал больше ни о чем спрашивать.

Через некоторое время исчез и Пазуки. Шебаршин зашел в лавку, а там вместо хозяина уже сидит какой-то до макушки заросший обезьяньим волосом уголовный деятель, совсем не похожий на книготорговца, в носу ковыряется.

— А где господин Пазуки? — поздоровавшись, спросил Шебаршин.

Деятель перестал ковыряться в носу.

— Уехал Пазуки к брату, не понравилось ему тут.

Вот так.

При всем своем человеколюбии к одной категории людей Леонид Шебаршин относился с безграничным презрением, с брезгливостью — к предателям. Не воспринимал их ни в каком виде — ни в «вареном», ни в «жареном», ни в «копченом», ни в «вяленом». В Индии он столкнулся с резидентом военной разведки генералом Поляковым, подавшим своим подчиненным команду, которую иначе как странной назвать было нельзя, а потом повторявшим ее раз за разом: «С кагебешной резидентурой не делиться ничем, никаких сведений не давать»; позже — с Калугиным, которого предателем, может быть, назвать и нельзя, это не доказано, но он предал систему, в которой работал, своих товарищей, и это доказывать не надо. Сталкивался Шебаршин и с другими предателями «ниже ростом» и никогда отношения своего к ним не менял.

Потом оказалось, что предатель работал и в его рядах, под его началом, и это было ударом, от которого он чуть не попал в больницу.

Кто такой Кузичкин? Рядовой сотрудник, служивший вместе с ним в Иране, в небольшом звании, ничем не примечательный, доброжелательный, иногда эта доброжелательность превращалась в угодливость, и это было заметно; специалист не самый крупный — иногда Шебаршин защищал его перед послом Виноградовым, случалось и такое, об этом речь уже шла. Ведь кроме своей собственной работы всем сотрудникам, находившимся под крышей посольства, приходилось выполнять и общепосольские поручения… В том числе и Кузичкину. Вот тут-то и проявлялось внутреннее «я» Владимира Кузичкина. Как-то в резидентуре разрабатывали план спасения одного из советских специалистов. На того плотно насела иранская контрразведка и пыталась завербовать. Открыто, топорно, с угрозами — и человек этот, поняв, что попал в опасную ситуацию, приехал в посольство, где все рассказал.