Книга Дорога великанов - Марк Дюген

Несколько месяцев иллюзии побеждали реальность. Я знал, что рано или поздно меня разоблачат, но старался избегать лишних вопросов. Тем временем моя компания вдохновляла копов. Подростки моего возраста в те времена считали полицейских порядочными свиньями. Отрицание власти переходило всякие границы, и копы просто не представляли, как реагировать. Мое поведение им нравилось, поскольку я никогда не позволял себе крайностей, и, следовательно, считался хорошим парнем.

Мужик, знающий, что единственное место, где он может увидеть свой орган, – зеркало, ставит на себе крест и безропотно принимает судьбу. Один старый коп мексиканского происхождения, который часто засиживался в баре допоздна вместе со мной, был из числа именно таких людей. Его живот размером с пивную бочку вываливался из штанов и волочился чуть ли не по полу. Когда он писал, он не видел свое сокровище и с трудом попадал в унитаз. Иногда я думаю – кроме шуток: не потому ли у него разладились отношения с женой?

Мы с ним много болтали. Его единственный сын покинул дом, чтобы примкнуть к сообществу в Сан-Франциско, и коп выражал свое беспокойство на мой счет. Его сын всё послал к чертовой бабушке ради альтернативных хипстерских убеждений[64]и поселился в Санта-Крусе, городке между Лос-Анджелесом, где балом продолжали править деньги, и Сан-Франциско, где восторжествовал революционный дух. Я пытался успокоить беднягу. Я не очень много знал о маргиналах, но представлял себе их психологический и социологический тип.

Когда я заикнулся о своем желании служить в полиции, он честно сказал, что из-за моего роста мне ничего не светит. Он понимал, что это дискриминация, и ему было жаль: он считал, что я неплохо справился бы. Отвечая на вопросы о себе, я знал, что вру и что мне придется потом придерживаться именно этой версии. Вранье интересовало меня не больше, чем правда, но я отлично знал, что одно не должно особенно отличаться от другого. Я приехал в Калифорнию к матери, проработав несколько лет ассистентом психолога в частной психиатрической больнице в Монтане. Однако Рейган[65]так урезал бюджет в этом секторе Калифорнии, что мне пришлось переехать и продавать мотоциклы «Харли-Дэвидсон».

Копу моя история по душе. Он рассказал ее всем коллегам, в частности главе уголовного розыска Дигану, ирландцу с большой головой. Мы симпатизируем друг другу, потому что оба не можем найти мотоциклетный шлем по размеру. Диган водил старый «Харли», на котором по воскресеньям отрывался по полной программе. Этот коп меня восхищал. И мне хотелось ему понравиться. С нашей первой встречи я пытался выглядеть примерным молодым человеком, лишенным пороков и пропагандирующим ценности США. Приближаясь к Дигану, я чувствовал, что моя личность выходит на орбиту, для которой он является центром притяжения.

Диган был сдержан и спокоен, как и положено уголовному следователю. Почти каждый вечер он заглядывал в бар «У присяжных» выпить пива, прежде чем отправиться домой ужинать. Никогда не задерживался надолго, если только работа не обязывала. Со мной он вел себя доброжелательно, однако держал дистанцию: с его точки зрения, я, как любой гражданин, являлся потенциальным подозреваемым. Я заметил, что он за мной внимательно наблюдает и слушает больше, чем говорит.

В те времена я ощущал необходимость говорить и в пьяном, и в трезвом виде. За четыре года больницы я успел пообщаться лишь с двумя психиатрами и с преподавателем литературы, извращенцем. А до того я помню лишь долгие односторонние беседы с собакой, вот и всё.

35

Мне так хотелось поговорить по душам, что когда Диган перестал мною интересоваться, я купил подержанный «Форд гэлэкси»[66]– забавное стечение обстоятельств.

Каждый вечер я возвращался с работы, оставлял мотоцикл, садился на «Форд» и медленно ехал по Хай-стрит в направлении университета, расположенного на возвышенностях Санта-Круса. Университетские здания скрывались за деревьями. Лани на холмах кормили своих детенышей травкой, не обращая никакого внимания на студентов. Средоточие такого количества умов в одном месте меня завораживало, и каждый колледж я воспринимал, подобно разным извилинам одного мозга.

Мать считала, что я не сто́ю и мизинца студентов, поэтому я наблюдал за ними, пытаясь понять, что нас так уж сильно отличает. Я не злился на них за то, что мать меня презирает, однако они меня интриговали: я знал, чем они интересуются, к чему стремятся, о чем мечтают. В те времена я совершенно не мог заставить себя поддерживать диалог ни с кем, кто ставит себя выше меня. Единственным способом общаться со студентами, не чувствуя себя слабым звеном, оказался автостоп. Когда я оказывал ребятам услугу, они благодарили меня, чувствовали мое превосходство и уважали мои размеры.

Я не выбирал друзей – я просто проезжал мимо университета и, как только видел парня или девушку с поднятой рукой, останавливался. Обычно я подвозил ребят до дому и, когда мне предлагали вернуть деньги за бензин, великодушно отказывался. С начала десятилетия автостоп вошел в моду у молодежи. Студенты, которых я подхватывал по дороге, хотели отплатить мне приятной беседой, которая, впрочем, редко длилась дольше четверти часа: примерно столько мы добирались до центра города. Неприязнь к хиппи никак не сказывалась на моих водительских способностях. Напротив, я решил всё о них разузнать. Во-первых – потому, что моих друзей-копов, завсегдатаев бара «У присяжных», страшно беспокоило их поведение. Во-вторых – потому, что меня интересовали психология и антропология.

Мое стремление к общению быстро переросло в зависимость. Я высаживал одного студента, чтобы заняться другим, парнем или девушкой. Девушки часто сомневались, хотя в ту пору автостоп еще не имел дурной репутации. Впрочем, истории о маньяках и насильниках уже успели всем попортить нервы. Хиппи, адепты свободной любви, не так боялись принудительного секса, как богатенькие отличницы с Клифф-Драйв. Чтобы произвести хорошее впечатление, я смотрел на часы с видом очень занятого человека: мол, не уверен, что есть время кого-то куда-то подбрасывать. В итоге все таяли. Воображалы из буржуазных кварталов следовали тому же стереотипу поведения, что обычные девчонки. Сперва они боялись меня, затем чувствовали благодарность за услугу и, наконец, презрение к парню из низшего общества, который пережрал гамбургеров и скоро умрет от ожирения.

Я, наверное, мог бы врать насчет своей матери – говорить, что она преподает какую-нибудь науку в университете, – но я не хотел. Сказать о матери добрые слова – непосильный труд даже ради того, чтобы впечатлить девушку. Презрение меня бесило, снисходительность – тоже. Порой мне хотелось пронзить кулаком небо или проломить череп глупышке, которая так разочарованно смотрела на меня, когда я представлялся продавцом мотоциклов. Впрочем, я всегда себя сдерживал, задавал барышням массу личных вопросов, а затем высаживал возле дома и улетал восвояси.