Книга Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье - Джон Ле Карре

Лимас прикоснулся пальцами к щеке непроизвольным и нервным движением.

– Да, верно. Но поймите, Фидлер, у меня память стала ни к черту. Я в те дни слишком много пил, – никогда прежде Лимас не оправдывался так жалко и с таким виноватым видом. – Вы и представить себе не можете, как трудно…

– Я спрашиваю еще раз. Подумайте. Кто приносил папку вам?

Лимас присел на край стола и помотал головой.

– Я не помню. Возможно, воспоминание вернется, но сейчас я только буду понапрасну насиловать память. Ничего хорошего не выйдет.

– Это никак не могла быть девушка из приемной Шефа. Ведь вы возвращали папку помощнику Шефа. Сами только что упомянули об этом. Значит, есть вероятность, что каждый из списка допущенных получал папку до того, как она возвращалась к Шефу.

– Да, по всей видимости, процедура была именно такой.

– А что эта мисс Брим из особого регистра?

– Нет, она всего лишь заведовала сейфом для секретных документов. Досье с ограниченным доступом хранились там, когда ими никто не пользовался.

– В таком случае, – сказал Фидлер все еще терпеливым тоном, – вам могли приносить папку только из четвертого отдела сателлитов, или я опять ошибаюсь?

– Да, должно быть, вы правы, – отозвался Лимас беспомощно, словно его мысли не поспевали за острым умом Фидлера.

– На каком этаже находился четвертый отдел?

– На третьем.

– А ваш банковский?

– На пятом. Рядом с особым регистром.

– Вы помните, кто именно поднимался к вам с папкой? Или, наоборот, вдруг вы запомнили, к кому спускались за ней?

Лимас в отчаянии снова помотал головой, но потом внезапно встрепенулся, посмотрел на Фидлера и воскликнул:

– Да, это я запомнил! Ну конечно! Я получал досье от Питера! – Лимас словно очнулся от забытья, у него от волнения даже немного раскраснелось лицо. – Точно, я как-то сам взял папку у Питера в его кабинете. Мы еще тогда поговорили с ним о Норвегии. Мы там работали вместе, если вы не знаете.

– У Питера Гиллама?

– Да, у Питера. И как я мог забыть об этом! Он тогда всего несколько месяцев как вернулся из Анкары. Он был в списке! Само собой, был. Я сейчас живо это вижу. Четвертый отдел и П.Г. в скобках – инициалы Питера. До него этим занимался кто-то другой, и в специальном регистре наклеили поверх прежней фамилии белую полоску с его инициалами.

– За какие страны отвечал Гиллам?

– За зону. То есть за Восточную Германию. Главным образом собирал экономическую информацию – у него была своя небольшая группа. Такая с виду тихая заводь. Но Питер отличный малый. Он и сам приносил мне то досье однажды, как я сейчас вспоминаю. Хотя агентов он не контролировал, так что я не совсем понимаю, зачем ему дали допуск. Питер и двое его помощников занимались проблемой дефицита продовольственных товаров. А это чистая аналитика, если подумать.

– Вы обсуждали с ним досье?

– Нет. Это для нас табу. Секретные материалы никакому обсуждению не подлежат. Я даже получил специальное предупреждение по этому поводу от начальницы особого регистра – той самой Брим. Никаких разговоров, никаких вопросов.

– Но если принять во внимание именно столь тщательные меры предосторожности, принятые по поводу «Роллинг стоун», то становится весьма вероятным, что так называемые экономические разработки Гиллама могли иметь хотя бы частичное отношение к работе с тем агентом, которого зашифровали под этим кодовым названием – «Роллинг стоун»?

– Но я же объяснил Петерсу, – Лимас почти кричал, стуча кулаком по столу, – какая это неимоверная глупость – воображать, что любая операция против Восточной Германии могла проводиться без моего ведома! За спиной берлинской резидентуры. Я бы обо всем знал, поймите это наконец. Сколько раз мне повторять? Я был бы полностью в курсе.

– Ну, разумеется, – мягко сказал Фидлер. – Конечно, вы были бы осведомлены. – Он встал и подошел к окну. – Этот пейзаж лучше всего смотрится осенью, – заметил он, глядя через стекло. – Потрясающе, когда начинает менять цвет листва на буках!

13

Кнопки или скрепки

Фидлер обожал задавать вопросы. Иногда, поскольку был юристом, он задавал их из чистого удовольствия, чтобы показать чуть заметные расхождения между субъективными показаниями и истиной во всем ее совершенстве. Но обладал он и тем настойчивым профессиональным любопытством, без которого нельзя стать хорошим журналистом или адвокатом.

После обеда в тот день они отправились на прогулку. Сначала вдоль крытого гравием проселка спускались в долину, а потом углублялись в лес по широкой, изрытой ямами просеке, окруженной поваленными стволами деревьев. И Фидлер непрерывно о чем-нибудь выспрашивал, ничего не давая взамен. Он спрашивал о здании на Кембридж-серкус и о людях, которые в нем работали. К какому общественному классу они в своей массе принадлежали, в каких районах Лондона жили, могли ли муж и жена работать в одной организации? Он допытывался об оплате, об отпусках, о моральном духе коллектива, о столовой; его интересовала их интимная жизнь, сплетни, которые они распускали, их философские воззрения.

Для Лимаса именно этот вопрос представлял наибольшую сложность.

– Что вы имеете в виду, говоря о философии? – задал он встречный вопрос. – Мы не марксисты или кто-то еще. Обыкновенные люди.

– Но ведь вы христиане, не так ли?

– Не думаю, что среди нас много подлинных христиан. По крайней мере я мало с кем из них знаком.

– В чем же они тогда черпают мотивацию? – упорствовал Фидлер. – У них не может не быть хоть какой-то философии.

– Почему же? Они, вероятно, даже не задумываются над этим, и им по большому счету все равно, – отвечал Лимас, сам отчасти понимая слабость своих аргументов.

– Тогда расскажите мне о вашей личной философии.

– О, ради бога! – простонал Лимас, и какое-то время они шли молча. Но от Фидлера не так просто было отделаться.

– Если они сами не знают, чего хотят, откуда у них может взяться уверенность в правоте своего дела?

– А кто вам сказал, что они в ней уверены? – раздраженно переспросил Лимас.

– Но в чем тогда оправдание их действий? В чем? Для нас это просто, как я вам говорил вчера вечером. Абтайлунг и прочие подобные организации рассматриваются как оружие в руках партии. Их сотрудники идут в авангарде борьбы за мир и прогресс. Для партии они – то же самое, что партия для социализма. Они составляют авангард. Об этом говорил Сталин, – он суховато улыбнулся, – хотя сейчас больше не принято цитировать Сталина. Но он еще как-то сказал примерно следующее: «Миллион убитых – это статистика, но единственный человек, погибший под колесами автомобиля, – это трагедия национального масштаба». Он шутил, понимаете. Так он высмеивал мелкобуржуазную сентиментальность народных масс на Западе. Конечно, он был великим циником. Но в его словах все равно заключена истина: партия, которая хочет защитить себя от контрреволюции, не может избежать эксплуатации – или даже уничтожения, Лимас, – некоторого числа индивидуумов. Это единственная возможность, и мы никогда не притворялись, что можем придерживаться принципа стопроцентной справедливости при построении общества, основанного на разумных началах. Еще в вашей христианской Библии приведены слова некоего римлянина о том, что смерть одного человека можно считать оправданной, если он умирает ради спасения многих, так ведь?