Книга После войны - Ридиан Брук

– Как бы вы определили наши приоритеты? – спросил Шоу.

Льюис выпрямился и положил руки на стол:

– Невозможно вводить демократию там, где люди истощены и разобщены. Если нам удастся накормить их, дать им кров, воссоединить разделенных, создать рабочие места, тогда опасаться нечего. Но сейчас миллионы здоровых, крепких немцев не имеют возможности работать из-за того, что проходят проверку. Многие семьи до сих пор не могут жить вместе. Тысячи людей остаются в лагерях для интернированных.

– Действительно. – Шоу задумчиво кивнул, но было видно, что истории о «Вервольфе» нравятся ему больше, чем скучный перечень обременительных дел.

– Вижу, полковник, вы по-настоящему сочувствуете местным, – заметил Кейн. – Вас поэтому называют Лоуренсом Гамбургским?

Без Бернэма здесь явно не обошлось.

– Может, расскажете министру и генералу, как устроились в доме, – предложил Бернэм и, повернувшись к Шоу и Кейну, пояснил: – Полковник Морган нашел новый подход к англо-германским отношениям.

Льюис всегда завидовал умению парней из разведки обращаться напрямую к генералам и министрам, вот и сейчас Бернэм повернул разговор в нужную ему сторону.

Делать, однако, было нечего, и Льюис неохотно объяснил собравшимся, как случилось, что его семья живет в одном доме с немецкой. В комнате, когда он закончил, воцарилась тяжелая тишина. То, что раньше представлялось просто гуманным актом, теперь сильно отдавало скандалом.

– Да, полковник, это уж слишком неформальные отношения, – проворчал Кейн.

– Мне вот что интересно. Какие чувства это возбуждает? – спросил Бернэм бесстрастно. – Разве эти немцы не должны быть со своими соотечественниками? В лагерях?

В ожидании ответа все повернулись к Льюису.

– В лачугах Ниссена? Где люди замерзают чуть ли не до смерти? – Льюис понимал, что выступает против официальной линии, но ему было важно достучаться до Шоу.

– Я слышал, там не так уж плохо. Есть отопление. Их кормят. Этого нет у половины англичан.

– Думаю, большинство из нас, если бы пришлось выбирать, предпочли остаться в своем доме.

– Ну, будем надеяться, полковник, что доброта не выйдет вам боком, – заключил Шоу.

Льюис уже заметил, как разволновался генерал де Бильер, критика предпринимаемых британцами усилий в присутствии министра явно пришлась ему не по вкусу. Что ж, оставалось только надеяться, что инспекционная поездка покажет члену кабинета министров, какова действительная обстановка в лагерях.

Люберт сидел в провонявшей скисшим молоком комнате ожидания Центра дознания, стараясь вспомнить что-нибудь – помимо того, что он немец, – что могло бы вызвать подозрения у британской разведки.

Центр размещался в здании старой художественной школы, за Бинненальстером. Последний раз Люберт был здесь в 1937-м – вместе с Клаудией, на выставке Боклина, одного из немногих хороших немецких художников, чье творчество режим не заклеймил как дегенеративное. Восемь его работ купил Гитлер. Потом они с женой даже поспорили: ей нравилась чистота моральных посылов Боклина, Люберт же именно в этом и видел проблему. Клаудиа обозвала его «сопляком», неспособным распознать настоящее искусство, он же окрестил ее популисткой; по сути же, предметом спора были не вкус и не искусство, а режим.

Бояться нечего, убеждал себя Люберт. Он совершил акт осознания, Besinnung, задуманный как часть пути признания немцами своей роли в совершенных их страной величайших преступлениях. Он не принимал идею коллективной вины, но и не принадлежал к тем «вчерашним», которые винили союзников за нынешние скорби и бедствия Германии, и ничуть не жалел повешенных по приговору Нюрнбергского трибунала. Легче, чем ожидалось, Люберт справился с анкетой, Fragebogen, ответив на 133 вопроса, которые должны были определить его профессиональное будущее. Как именно они намерены выявлять настоящих преступников с помощью этого опросника, он так и не понял. Все там было слишком безыскусно, без подвохов, без стремления заглянуть глубже. Несколько вопросов показались странными, и он даже посмеялся, но в целом выполнил задание уверенно и с чистой совестью. В некотором смысле ему даже понравилось это упражнение в «осознании, кем ты был».

Услышав свое имя, Люберт направился в комнату для собеседования. Перед дверью он остановился, вдохнул поглубже и напомнил себе о главном: не спорить, не задираться, быть вежливым. По слухам, британцы, не найдя достаточного количества немцев «подозрительного цвета», ужесточили тактику собеседования.

Оба дознавателя сидели за дубовым столом. Один из них, куривший сигарету, жестом предложил Люберту сесть. Другой даже не посмотрел на вошедшего и продолжал читать лежавшие перед ним бумаги. По зеленым чернилам и кривому почерку Люберт узнал свою анкету. Читавший перевернул страницу, потом вернул назад, потом снова вперед и снова назад, словно сбитый с толку каким-то несоответствием. То ли чего-то недоставало, то ли что-то не складывалось. Если затянувшаяся пауза была рассчитана на то, чтобы выбить его из колеи, то план сработал. Собеседование еще не началось, а Люберт уже злился.

– Герр Люберт? – наконец сказал первый дознаватель.

– Да.

– Я капитан Доннел, а это – майор Бернэм, начальник разведки. Собеседование будет проходить на английском и немецком, по ситуации. Насколько мы понимаем, вы бегло говорите на английском.

– Да.

Майор так до сих пор и не взглянул на Люберта, как будто его больше интересовала анкета. Когда он наконец заговорил, голос у него оказался мягким, почти ласковым, а его немецкий – безупречным.

– А вы везунчик, герр Люберт.

Люберт не стал спорить. Он ждал, зная, что его «везение» тщательно разобрано этим человеком с необычно длинными ресницами.

– Вышли из войны целым и невредимым. Для первой оказались слишком молоды, для второй – слишком стары. Живете в собственном доме. У вас есть средства. И хозяин вам симпатизирует.

Люберт хотел возразить насчет средств, но сдержался.

Бернэм поднял голову. Глаза у англичанина были и впрямь красивые. Слишком красивые для дознавателя. Люберт поискал в них сочувствия.

– Весьма признателен, – сказал Люберт по-английски, для баланса.

– Неужели? – Бернэм посмотрел в опросник и открыл страницу, которая, по-видимому, не давала ему покоя. – Читая некоторые ваши ответы, я обнаруживаю в их тоне определенную неблагодарность. И даже пренебрежительность.

Доля справедливости в его замечании была. Люберту никогда не нравилось отвечать на вопросы, особенно на нескромные. Они всегда вызывали внутреннее сопротивление и импульс противоречия.

– Там был вопрос об игрушечных солдатиках. Мне он показался не… не очень важным.

– Опросники разрабатывались очень тщательно.

– Да. Но… Я так и не понял, к чему тут игрушечные солдатики.