Книга Пангея - Мария Голованивская

— В удовольствии что? — Голощапов вернулся к столу, где лежали осколки раздавленных орехов, и принялся выбирать из них съедобные. — В удовольствии видеть измену генералов? Хочешь полюбоваться, как Лот идет мимо их строя, и они опускают лица вниз, прячут глаза, да? И что? Будут другие генералы.

— Он обидел армию.

— А ты-то с каких пор армия?

— Он обидел многих людей.

— И тебе милы эти многие? Да ты, Мотя, развлекаешься, тебе скучно без спектакля. Так пойди в театр.

Лахманкин хлопал глазами. Он не понимал про спектакль. Потом он с трудом собрался и выпалил:

— Бунт все равно будет, с нами или без нас. И Лота растерзают на куски. С нами или без нас. И это нехорошо.

От усилия пот катился по его лбу.

В комнату, где они говорили, тихо вошла Рахиль. Она была в мокром плаще со слипшимися от дождя волосами.

— Еле пропустили твои молодцы, — улыбнулась она, пытаясь кончиком языка дотянуться до свисающей с носа холодной капли. — Я говорила с Кононом. Он денег даст, но сам показываться не будет. И если понадобится, Лоту поможет тоже. Он сразу предупредил: «Вы просите денег, значит, получите деньги. А просили бы поддержку, получили бы поддержку». Я сказала, лучше деньги.

— Везде одно и то же говно, — неожиданно посетовал Голощапов, помогая даме раздеться, — все торгуются и думают только о себе.

— Не все, — возразила Рахиль, — я о себе не думаю.

Она подсела к Лахманкину и протянула руки к огню.

— Нальешь согреться?

— А о ком! — почти закричал Голощапов, наливая ей виски. — Разве ты не хочешь через бучу, которую мы тут завариваем, залезть туда, куда иным манером не добраться? В самую жопу власти, извините за банальность образа.

— В жопе власти мы давно сидим, — попытался сострить Лахманкин, засунувший между зубов обгрызенную спичку, — хватит лаяться. Давайте обсудим героев. Вы же сказали, что людям нужны герои? Я вот, смотрите, подготовил, как и уславливались, кандидатуры. Александр Крейц, из диссидентов, закаленный малый, отец погиб в тюрьме от голодовки. Лот приревновал к ораторскому таланту его отца — люди слушали его, как завороженные, когда он говорил. И сгноил его. Михаил Исеров, из военных, молодой, амбициозный, привлекательный, хороший оратор. И Рахиль…

— Один из кандидатов присутствует лично, как я понял — буркнул Голощапов, — ну какая Рахиль, Моть, ну ты сам подумай! Была в нашей истории какая-нибудь Рахиль?

— Какая-нибудь была, — возмутила Рахиль. — Ладно, вычеркивайте меня.

— Подождешь, — огрызнулся Голощапов. — Давайте ее досье. Я-то думал, она у нас по деньгам специалист. Спектакль-то стоит денег.

Он стал читать вслух.

«Александр… так, так… родился, отец… известный… погиб в… душевная драма… Лидия… сидел… женат… двое детей… подал на выезд…» Вы что, хотите делать героя из без пяти минут эмигранта? Больные все?

— Никто не знает, что он без пяти минут эмигрант. Теперь же вообще никто не эмигрант, все живут в сети. Он очень популярный и яркий человек.

— И что, мы с ним договоримся?

— Ну не мы, а соратники его, мы через них пойдем.

— А сколько ему сейчас, этому вашему Крейцу?

— Сорок два…

— Дальше! — рявкнул Голощапов. — Эмигрант нам не подойдет. Что Исеров этот ваш…

Он вцепился во второе досье и принялся шуршать бумагой. «Таааак… увлечения: военная история… учился в Петербурге, служил на Дальнем Востоке, был замечен… встал на защиту нелегальных китайских поселений на границе…» Знаете, что там наши ребята делали с этими китайцами? Хорош, хорош, — подытожил Голощапов, а с ним кто будет разговаривать?

— Я, — ответила Рахиль.

— Так ты же кандидат и отвечаешь за финансы? — изумился Голощапов.

— Она сначала еврейка, а потом кандидат, — пояснил Лахманкин.

— Хочешь меня трахнуть? — вскинулась Рахиль на Лахманкина, — давай, давай, только учти — я не беременею. Евреев не любишь, гадина, а сам ты кто, не думал? Значит, как деньги, так Рахиль, а как дело делать, так еврейка.

— Я не еврей, — парировал Лахманкин, — не надо так. Я обычный человек. И ничего плохого я сказать не хотел, просто трудный разговор, вот и все.

Матвей не выносил ссор. Он закашлялся, отвернулся к окну, вперился в куст, который, как и двумя часами раньше, терзал ветер, и принялся отчаянно ковырять в носу.

Он был антисемитом, но главная черта его характера была иной. «Святая простота» — так называли его в школе, так называли его отец с матерью в далеком городке, где он родился и вырос, так называли его однокурсники, и называли они все его так именно потому, что он судил обо всем просто, наивно таращился на окружающий мир, полагая его безоблачным, и совершал самые гадкие поступки с незамутненной душой.

Голощапов открыл ее досье.

«Рахиль Колчинская. 37 лет, программист, родители… отец профессор официальной философии, — отметь это, — шикнул он на Лахманкина, — мать актриса, играет на сцене… так, так, роли… отличница, красный диплом… награды… премии, не замужем, детей нет…»

— Мне неловко напоминать вам, — прошипела Рахиль, но Конон дает деньги под мою кандидатуру, а не под ваших этих…

— Не ври, — оборвал ее Голощапов. — Конон не дурак, да и, говорили мне, рачок-с у него, так что дурить сейчас не станет. Дает, потому что всегда давал. И не по убеждениям, а для своей безопасности.

К ним неслышно вошел Кир. В клетчатой фуфайке, розовощекий, в измазанных глиной ботинках и вдохновенным лицом.

Когда собравшиеся увидели его, он, выпуская трубочный дым через нос, протрубил:

— Я первый и последний, начало и конец, что, не ждали меня?

— Давай ближе к делу, — перебил его Голощапов, — ты принес?

— Принес, принес, — белозубо улыбнулся Кир, — вот, глядите.

Это был сценарий государственного переворота.

Прежде чем приступить к чтению, собравшиеся затвердили свои обязанности: Лахманкин отвечает за армию, за генералов и солдат, там мудрить нечего, он справится, Голощапов — за поддержку партий и работу с газетчиками, Кир — за новый дух и новые слова, за речи героев, Рахиль — за поддержку революции большими деньгами и за связи с иностранцами.

Разногласий не возникло, и все трое, разом забыв о склоке, принялись читать листочки, принесенные Киром, которые тот предусмотрительно напечатал в четырех экземплярах.

— Я что-то не понял, — пробурчал Голощапов, тыкая пальцем в первую страницу, — какая жертва, какой мальчик? Ты что, крови не напился сегодня?

— Все просто, — ответил Кир, самодовольно попыхивая трубкой, — чтобы дело пошло, чтобы вспыхнул пожар, нужна искра. Чтобы телега поехала, нужно смазать колеса. Этой искрой и будет невинно убиенный, которого взбунтовавшиеся толпы понесут к красным стенам, за которыми сидит Лот. Озверев, они выволокут его и разопнут. Кровь агнца, господа присяжные заседатели, диетическая священная жидкость.