Книга Интеллигент и две Риты - Екатерина Вильмонт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девушка с ирландским терьером на поводке остановилась, достала из кармана ветровки сигареты. Черт возьми, сколько теперь в Москве красивых девушек. Просто на каждом шагу, одна другой лучше! Вот и эта… Хороша! Длинноногая, пышные каштановые волосы, загорелая, видно, недавно с теплого моря…
– Извините, пожалуйста, у вас случайно нет зажигалки?
И голос красивый, глубокий, с волнующей хрипотцой, а глаза! Какие-то сине-зеленые…
– Увы, нет, не курю, – развел он руками и улыбнулся.
Девушка вдруг нахмурилась, словно что-то припоминая.
– Простите, а мы… мы не знакомы?
– К сожалению, нет, не знакомы. Я бы не мог забыть такую интересную девушку.
Он знал, что в свои сорок девять еще нравится даже молодым девушкам. Но эта смотрела на него как-то иначе.
– А как… простите, как вас зовут? – вдруг спросила она.
Он заметил, что она даже затаила дыхание в ожидании его ответа.
– Меня зовут Максим. Максим Муратов.
– О-па! – вырвалось у девушки. – Ни фига себе!
– В чем дело? Мое имя вам что-то говорит? Вы занимаетесь молекулярной биологией?
Она вдруг рассмеялась.
– О нет, я занимаюсь фотографией. Меня зовут Кира.
– Очень приятно, Кира.
– Не знаю, насколько вам будет приятно… Мою маму звали Елизавета Рыбакова.
Кровь бросилась ему в лицо.
– Вы помните маму?
– Ну еще бы! Как она?
– Мама умерла в позапрошлом году.
– Ради бога, простите! Как жалко… Но откуда…
– У мамы сохранилось много ваших фотографий. И я вас узнала… Она… Вы были главной любовью всей ее жизни, она так говорила…
Он чувствовал себя ужасно! Эта девушка как будто в чем-то его обвиняла… А в чем он виноват? Конечно, прискорбно потерять маму, которой было от силы лет сорок пять.
– А, ладно, извините, я пойду. Джерри, идем!
И она почти побежала от него прочь. Но вдруг остановилась, достала сигареты и… зажигалку. Значит, ей нужен был просто предлог, чтобы подойти. А чего она, собственно, так разнервничалась? Жаль, что нас что-то связывает. Она хороша, очень хороша… В другой ситуации я бы приударил за ней…
И вдруг сердце замерло, даже дышать стало трудно. Уж не моя ли она дочь? Он медленно поднялся со скамейки, но застыл в нерешительности. Уносить ноги или подойти к ней и спросить напрямую? Девушка все еще жадно курила, не глядя на него. Она явно тоже пребывала в растерянности. И его вдруг неудержимо потянуло к ней. Она стояла и ждала.
– Простите, Кира!
– Нет, это вы меня простите! Зачем вам это все?
– Кира… скажите… вы моя дочь?
– Нет… то есть да… Нет, я не знаю, я не уверена… Просто мама показывала ваши фотографии и говорила: «Это твой отец». Но мне ничего не нужно… Я не хочу…
– Послушайте, Кира, но коль скоро жизнь так причудливо свела нас, давайте хотя бы поговорим.
– Я сейчас не могу, у меня работа…
– Тогда вечером встретимся?
– Да зачем? Зачем нам встречаться? Какое это все имеет теперь значение? Я вам триста лет не нужна, да и вы мне не шибко надобны. А тогда к чему болячки корябать? Все. Извините, я спешу!
Она в сердцах швырнула окурок на землю и ушла, сердито волоча за собой упирающегося песика. Боже, до чего ж она хороша! Он смотрел ей вслед, а потом наклонился и поднял с земли ее окурок со следами коричневой губной помады.
Прошло пять месяцев. Москва тонула в снегу. Самотечный бульвар в свете фонарей казался театральной декорацией к детской сказке. А все-таки собак тут стало меньше. Или рановато еще? Он знал, что придется подождать, но сидеть на скамейке невозможно, сыро и холодно, и он стал обходить бульвар, как делали все собачники и сейчас, и во времена оны.
Он заметил ее издалека. Светло-коричневая дубленка, джинсы, отвратительные полуваленки с идиотским названием «угги», без шапки. А рядом плетется какой-то тип с карликовым шпицем на поводке. Такому не шпица выгуливать, а, как минимум, дога, сердито подумал он и прибавил шаг.
И вдруг она остановилась как вкопанная, что-то растерянно сказала хозяину шпица и решительно двинулась ему навстречу.
– Кира, добрый вечер, – охрипшим от волнения голосом произнес он.
– Вы зачем тут? Я же вам все сказала! Что, отцовские чувства взыграли? Так знаете что, засуньте эти самые чувства себе в задницу!
Он вдруг счастливо рассмеялся.
– Уже, Кира, уже!
– Что уже? – удивилась она.
– Уже засунул в задницу отцовские чувства. Тем более что я вам вовсе и не отец.
– Как это?
– Так это! Вы тогда швырнули на землю окурок, а я его подобрал…
– И что? Сделали генетическую экспертизу?
– Именно! И был счастлив узнать, что мы с вами не одной крови.
– Ну еще бы, зачем вам…
– Помолчать можешь?
– Ну?
– Знаешь, почему я был счастлив?
– Так понятно же…
– Ничего тебе, дурище, не понятно! Просто я влюбился в тебя по уши, совсем слетел с нарезки, ты мне снишься чуть ли не каждую ночь. Я мучился, думал, что я какой-то урод, втюрился в родную дочь…
Она молча смотрела на него, потом вдруг подпрыгнула, вскинула руку с криком «Йес!» и повисла у него на шее, лихорадочно шепча:
– Да, да, да, я тоже думала, что я урод, в родного отца… Боже, какое счастье… Я люблю тебя, а отца все это время просто ненавидела… Странно, да?
Они долго самозабвенно целовались на морозе.
– Скажи, а если бы экспертиза показала другое, как бы тогда было?
– Никак. Я бы просто исчез навсегда. И все прошло бы и у меня… и у тебя… как болезнь.
Она счастливо засмеялась.
– Скажи, а ты вообще кто? Где живешь, чем занимаешься: Ах да, молекулярной биологией… Ой, у меня столько вопросов!
– У нас впереди еще много лет, я успею еще на все твои вопросы ответить, а у меня вопрос только один – ты выйдешь за меня замуж?
– Дурацкий у тебя вопрос, папашка!
Жили-были старик со старухой, а вернее, старичок со старушкой. Эдакие божьи одуванчики. Каждый день выходили гулять на Самотечный бульвар. Сделают кружок и сядут на лавочку отдохнуть. И все умиляются – ну надо же, какая парочка, как они внимательны друг к другу, какая у них любовь.
И ни один человек, ни одна собака на бульваре знать не знали, ведать не ведали, что на самом деле не любовь их спаяла в единое целое, а ненависть. Они люто ненавидели друг друга столько лет, что, когда ненависть выжгла дотла их души, у обоих уже не осталось сил, чтобы расстаться. И теперь они сделали тот единственный шаг, что отделяет ненависть от любви.
