Книга Семмант - Вадим Бабенко

И все же, я не отчаивался и не сетовал, зная, что гонюсь за несбыточным, за тем, что существовать не должно. Не должно, но существует, и, понимая это, я не злился на неискренних, неумелых — слыша их ненатуральные стоны, ощущая неприятие их лона. Ни от чего нельзя было застраховаться — я считал это справедливым. Ни цена, ни возраст, ни национальность не гарантировали успеха. Тем ошеломительнее был успех, когда он случался — порой там, где я вовсе его не ждал.

Да, не так уж редко попадались те, что будто искали со мной одного и того же. Было даже смешно — ведь я платил им гроши по сравнению с тем, что пытался получить взамен. И однако ж, никто не роптал на несправедливость. У многих, многих находилось, чем поделиться. Они отдавали мне куда больше, чем было оговорено в негласном акте купли-продажи. До того я искренне полагал, что мир устроен совсем иначе — каждый, кто имел дело с рынком, хорошо меня поймет. Кто б мог подумать, что часть сокровищ, будто бы растраченных давным-давно, оказалась спрятана в укромном месте. Там, где не придет в голову их искать…

Лидия не звонила и не отвечала на звонки, но я переживал уже не так остро. Мой мозг Индиго, получив новую пищу, трудился над осмыслением, работал, как мощный классификатор. Я узнал много женщин за короткое время — и понял, что вовсе не знал их до того. Они заполонили мое сознание — яркие бабочки, причудливые цветы. Щедрость их отклика не удивляла меня больше, я согласился: каждый, у кого есть за душой хоть что-то, хочет делиться и делиться — с теми, кто по-настоящему способен это взять. Все мы, из Пансиона, знали это не понаслышке — сколь многое нужно прятать от бездарных и неумелых, от потребителей, которым нужны лишь крохи. И все мы, вольно или невольно, осматривались кругом — куда бы, мол, пристроить остальное…

Я рассказывал об этом Семманту — вновь о Брайтоне и о себе, но еще и о них, добрых самаритянках с бутафорскою искусственной броней. Броня спадала при первом волшебном слове, обращалась в пыль. Они спешили соблазнять и соблазнять, даже зная, что обманутся почти всегда. Это была абстракция, ею стоило восхищаться. Извечный женский поиск, сжатый во времени до предела. Суть его — лишь идея, в этом он экстремален. С ним может сравниться только другая крайность — любить всю жизнь одного мужчину, быть ему верной всегда, во всем. Дева Мария, Мария Магдалина — мифотворцы всегда были склонны сводить эктримы лицом к лицу.

Деве Марии я не знал примеров, увы. Но девушек из борделей я узнал во множестве — и писал роботу о лучших из них, не боясь преувеличений. Быть может, это стало началом случившегося после, но тогда я не мог ничего предполагать. Я лишь делился с ним, как с понимающим другом, рассказывал и о Росио, и об Андреа….

И о черноглазой испанке Стелле, заядлой велосипедистке, чьи ноги и задница были крепкими, как камень. Она никогда не отводила взгляда — смотрела прямо в глаза, внимательно и строго. У нее были густые волосы, уверенная походка, устойчивые привычки. Мужчина, что был ей по нраву, мог не сомневаться: вся она сейчас с ним, все ее мысли, все существо.

Когда мы зашли в комнату, она сама стянула с меня рубашку — и ботинки, и джинсы, глядя в зрачки. Я с трудом вырвался, чтобы зайти в ванную, а когда вышел, она была тут как тут, с большой махровой простыней, и взгляд ее был тут как тут, и я перестал его смущаться. Помню, она пахла свежим ветром, горной травой. После я сказал ей — ты выглядишь моложе своих лет, — а она засмеялась — теперь я люблю тебя еще сильней, — и поцеловала меня в сосок.

Я писал о стройной Пауле с татуировкой под правой грудью. Там сидели, обнявшись, девушка и ее обезьянка. Девушка смеялась, обезьянка грустила. Они были очень гармоничной парой.

Паула выросла в семье кондитера, пахла пирожными, миндалем, корицей. Она была скромна и тактична, но при том разговорчива — в том числе и в постели. Извинялась — тебя, наверное, раздражает моя болтливость? Прости, шептала, я не могу заниматься этим молча — и набрасывалась на меня, и говорила, говорила…

У нее был постоянный поклонник — банкир, даривший дорогие подарки. Паула его жалела — мол, он влюбился, какая незадача, что же ему теперь делать? Ко мне она не испытывала жалости, утверждала, что я родился в рубашке. В сорочке с бисером и золотой строчкой.

Писал я и о Берте, высокой шведке, аккуратной и обстоятельной во всем. В ее дыхании мне чудились сосна и море. Ей не нравился испанский, мы были схожи. Она презирала этот язык. Мне нужны, лишь два слова — сеньор и динеро, — говорила она с серьезным лицом. — И еще каброн — на всякий случай.

Берта была необычна во многом. Играла в шахматы, как порочный вундеркинд. Это наследственное, — объясняла она, — мой отец выигрывал турниры в Мальме. А мой дядя — доктор философии, учился в Кэмбридже, преподает в Вене. Я из очень интеллектуальной семьи, — вздыхала она притворно. — Просто, я слишком часто отвлекалась на оральный секс… Это были ее шведские шутки.

Я писал о полненькой Лилии, любительнице шоколада. Она вся пахла шоколадом — все ее тело. Женщины бывают мудрыми, утверждала Лилия, но они не умнеют, даже когда узнают мужчин как следует. Вот и я не умнею — несмотря на сладости. Потому я так беззаботна! — и она смеялась, и кружилась по комнате, и отдавалась со страстью.

Потом, прижавшись, ласкалась, как котенок, называла меня то Алексом, то Джереми, Брэдом, Стивом… Память на имена отсутствовала у нее напрочь. Спохватившись, спрашивала — я не обиделся? Быть может, мне неприятно, и я на нее сержусь? Ну уж нет, пусть сердится твой бойфренд, — подтрунивал я над ней. Она хохотала — у меня нет бойфренда, — и переворачивала меня на живот, скользила по мне большой грудью…

Я писал о Мелони, будущей стюардессе, юной аргентинке с красивыми бедрами. Она носила короткие юбки, высокие каблуки, горький парфюм. В отличие от Паулы, Мелони была молчалива — даже, быть может, молчаливее меня. На все вопросы она отвечала, тратя лишь минимум нужных слов.

Она стоила дороже, чем остальные, дороже, чем Берта, чем спортсменка Стелла. Невинность жила в ее улыбке. Порочность, безбрежная как океан — в узких щиколотках, в пальцах ног. Вкус ее был — не ванильная сладость, а мускус, полынь, солончак. Влекущая вечность моря, соленое озеро, что никогда не пересохнет. Каждый ее стон был искренне-неподделен, ни одна актриса не могла бы сыграть такое. Я гладил ее плечи и представлял, как услужлива она будет с первым пилотом.

И еще я рассказывал о многих, многих, а потом — о Кристине… Но нет, о Кристине Марии Флорес я как раз и не писал Семманту. Только начал писать о ней — и осекся. Стер все фразы и задумался на часы. Потому что: именно с нею пресловутый фантом почти материализовался во плоти. Призрак любви стал отбрасывать тень. И потом, после Кристины, я позабыл о борделях. И вновь стал думать о Лидии — но уже по-другому.

Лучший торреро провинции Арагон зачал Кристину под андалузским солнцем, соблазнив простую девушку из Севильи, с которой прожил потом двадцать лет. Я узнал об этом, когда она спросила про мое отношение к испанской корриде. В корриде я всегда на стороне быка — я сказал это, и Кристина шлепнула меня по губам. Про торреро я ей поверил — у нее были слишком тонкие черты лица. Они выдавали породу, имя. Привычку смотреть на мир, не робея. И судьба ее, конечно, должна была сложиться по-иному.