Книга Янтарная Ночь - Сильви Жермен

Рея! Сестра-богиня, услада своего брата, Бунтаря. Рея, словно удар секиры. При каждом шаге имя рассекало ночь, дробило камни. Стены раздвигались, улица ширилась, вливаясь в огромный проспект, весь в темно-синей эмали и серебряных лужах. Рея, Рея. Имя вспарывало город, словно медным лемехом. А он, высоко подняв голову, шел по каменным бороздам, засеянным ночью. Он больше не шагал, он вдруг начал притопывать. Движение превращалось в танец, в пляску. Он вступал в заснувший город словно варварский владыка. Он не был виновен, он был свободен, безразличен к другим до помрачения. Он, еще ребенком возложивший на себя корону Всегрязнейшего и Наизлейшего Принца, этой ночью провозгласил себя Принцем — Любовником Всяческого Насилия.

Рея, Рея! Имя стучало на каждом шагу. Стучало каблуком. Впрочем, это было уже не имя, но звук. Даже не звук, а гул. Своеобразный гул, с раскатами громового хохота, с могучим ритмом — громыханье ночи.

С каждым шагом Янтарная Ночь — Огненный Ветер удалялся от Нелли — от воспоминания о Нелли. Отдалялся от всего и от всех, даже от Жасмена. Шел широким, решительным шагом — к одиночеству, гордости, гневу.

С каждым шагом отдалялся от себя самого. Шел вперед, как корабль без экипажа и капитана, предоставленный водоворотам всех течений, противным ветрам и губительному пению сирен. Он чувствовал себя сильным — восхитительно сильным — и совершенно свободным.

Рея! Крик наслаждения и вызова.

2

Улица Тюрбиго. Там обосновался Янтарная Ночь — Огненный Ветер, покинув университетское общежитие. Он всегда терпеть не мог эту большую ночлежку, перегороженную бетонными стенами, где даже кровати походили на письменные столы. Он нашел себе место ночного портье в маленькой гостинице рядом с Биржей, а на жалование снимал комнату в городе.

Пять вечеров в неделю он отправлялся в гостиницу, почтительно окрещенную «Шестнадцать золотых ступеней» — в честь высящегося рядом большого храма на античный лад. Пять вечеров в неделю бодрствовал под доской с ключами, в тени святилища бога финансов, это он-то, чьи собственные финансы оставляли желать лучшего. Там он и учился, между телефонными звонками и звяканьем ключей, висевших на своих гвоздиках. Проскальзывал за длинную регистрационную стойку, заваленную проспектами для туристов, садился на стул из винилового кожзаменителя цвета куриного поноса, и там, в перерывах между двумя постояльцами, подошедшими справиться о времени завтрака или о каком-нибудь адреске в столице, он читал произведения из экзаменационной программы при едком свете неоновой трубки на потолке, окружавшем белизну страниц и кожи рук холодным, зеленоватым ореолом. После нескольких часов чтения ему часто казалось, что у него пальцы утопленника с оливковыми ногтями, а печатные знаки переставали быть буквами осмысленного текста и превращались в отпечатки ржавых гвоздиков, рассыпанных по гипсовым страницам.

Крохотные буквенные гвоздики начинали плясать перед глазами, цеплялись к векам, словно колючие, неровные ресницы, составляя какие-то странные алфавиты. Загадочные алфавиты, не поддающиеся расшифровке. Целый мир предметов и существ плавно погружался в неопределенность, становился смутным, неразборчивым. Происходило это всегда незадолго до рассвета, в тот час, когда от усталости по всему телу пробегает долгая дрожь безмолвия, холода и отсутствия в себе самом.

Буквы, ключи и гвоздики на самом деле были одним целым, порхающим и звякающим под его веками. Тогда он вставал, пересекал пустынный холл и выходил на порог проветриться, подышать свежим воздухом. Улица в этот час почти всегда была пустынна, так же как и площадь перед Биржей, видневшаяся в ее конце. Он смотрел на поддельный храм, обнесенный закрытыми решетками и напоминающий своей колоннадой толстого жука на приземистых лапах. Гигантский, массивный скарабей. Священный, подобно скарабею Древнего Египта, укрывший под своими сложенными каменными надкрыльями эхо невообразимого шума, каждодневно раздающегося в его чреве. Котировки ценных бумаг, купля и продажа, ярмарка акций — пронзительные выкрики, вопли, рев, верещанье, фантастическая, разнузданная и закодированная истерия, которой целое племя цифрочеловеков справляет свой великий финансовый обряд. Племя молящихся в безупречных костюмах, в прекрасно начищенной обуви и хорошо повязанных галстуках на раздутых глотках, со свежевыбритыми, лоснящимися от пота с лавандовой отдушкой лицами, с телами, млеющими в неуловимом трансе, в валютном оргазме. Биржа, огромная и немая ночью, — навозный жук, катящий по замкнутой окружности свое коптящее солнце, — богатство крупных варварских буржуа. Биржа, поддельный храм, восславляющий самую мирскую из ценностей, почитающая самого наглого из богов.

Алфавит, ключи, гвоздики. Все это странным образом вертелось в глазах Янтарной Ночи — Огненного Ветра, смотревшего на улицу и площадь, словно ныряльщик, резко поднявшийся на поверхность с глубины. Но он любил этот таинственный предрассветный час, когда в круговороте времени начиналось обратное движение от ночи к дню, когда еще спящий город готовился к пробуждению, когда его собственной усталости предстояло повернуть вспять. Ибо это был час, когда после короткой передышки на пороге он возвращался в холл, опорожнял приготовленный заранее термос кофе, и погружался, наконец, в тексты программы, составленной единственно его желанием. В том году он отдавал предпочтение поочередно то Гераклиту, то Эмпедоклу, то Эсхилу, то Софоклу, то Плотину и Шеллингу.

Он уже не садился на стул, а принимался мерить шагами пространство, читая вполголоса книгу, которую держал в руке на уровне глаз. Ему надо было двигаться, делать зигзаги по холлу, отчетливо выговаривая слова, перекатывая их во рту. Ему надо было читать всем телом — и мышцами, и нервами, и ртом, и ногами, а не только глазами, бегущими по строчкам, не только пальцами, переворачивающими страницы. Он пытался читать в подлиннике, и это столкновение с еще мало знакомыми языками требовало от него напряженного внимания. Буквы чаще, чем когда-либо, оборачивались ключиками и гвоздиками, которые он должен был научиться поворачивать, гнуть, выдирать, вбивать. Потому что книги тоже были похожи на священного Скарабея, который беспрестанно порождает сам себя — они могли зачать в своих недрах черное солнце борьбы, падения или великой божественной драмы, сотворения мира или людского безумия. Этот Скарабей никогда не перестанет катить во все стороны черное солнце Книги — тысяч и тысяч книг, без начала и конца. Ибо для Янтарной Ночи — Огненного Ветра вопрос, поставленный Шеллингом: «Почему пресловутый золотой век, где истина вновь становится вымыслом, а вымысел истиной, неуклонно отдаляется от нас?», по — прежнему оставался открытым. Впрочем, речь, быть может, шла даже не о золотом веке, а гораздо скорее об ониксовом или обсидиановом, о веке лавы и дивных грязей? Да, вопрос оставался открытым, открытым, как рана, и вот почему все книги постоянно к нему возвращались. Вопрос происхождения, вопрос смысла, вокруг которого беспрестанно шелестели страницы книг — крылья магического Скарабея.

В восемь часов утра Янтарная Ночь — Огненный Ветер заканчивал свое дежурство. Покидал заново выбеленный дневным светом холл и по улице Реомюр возвращался к себе домой. По дороге заворачивал в кафе на углу Севастопольского бульвара, где заказывал у стойки стопку рома, готовясь к своему дневному сну.