Книга Прощание с осенью - Станислав Игнаций Виткевич

Наконец из какого-то норд-экспресса вылез бородатый Берц и, не заезжая со станции домой, по телефону назначил крестины на завтра, то есть на четырнадцатое декабря. Оба венчания были назначены на тот же самый день пополудни. Брачная оргия должна была состояться во дворце Берцев: это стало результатом дружбы, завязавшейся между госпожой Ослабендзкой и Гелей на почве религиозных переживаний. Люди, знающие толк в переворотах, предрекали страшные вещи. В это время из-за границы вернулся этот проклятый Саетан Темпе и как раз забежал к Атаназию в то время, пока тот ожидал Логойского — они должны были вместе пойти на обряд крещения. Давно не виденный, уже в общем-то ставший чужим друг, не произвел на Атаназия слишком приятного впечатления. Он был одет в какую-то серо-зеленую короткую кацавейку и огромную черную кепку-жокейку. Обстановка несколько изменилась с того, «доброго» времени.

— Эх, Тазя, дорогой, — говорил он с искусственной слащавостью, стараясь прикрыть твердость и властную нетерпимость своего голоса. — Слышал, что ты уже совершенно определился: женишься вроде на богатой невесте. Но не долго продлится это твое богатство. У нас уже все пришло в движение. Все пойдет как по маслу, потому что у противной стороны нет сил, готовых достаточно напрячься, нет веса. И стоит только лавине сорваться, хочешь не хочешь, докатится до дна.

— Дорогой Саетан, — начал Атаназий, и его неприятно передернуло, — только, пожалуйста, не таким образом. Я и сам теперь пребываю в состоянии радикальных перемен, но твое отношение к таким вещам любого может покоробить.

Темпе смутился.

— Не читал последние мои стихи? — спросил он. — Чистосоциальные паштетики, начиненные взрывным материалом. Стих для меня ценен в той мере, в какой он заменяет своими флюидами агитацию. Экономия средств...

— Я вообще не читаю стихов, так мне опротивело отсутствие настоящей изобретательности и выдумывание совершенно неуместных художественных приемов, как бы независимо от поставленной задачи, это высасывание содержания из случайных сопоставлений по ходу писанины, эта рифмоплетческая техника, прикрывающая безнадежную творческую пустоту! Но твой томик я прочитал, хоть и содрогался от отвращения. Искусство в услужении у примитивных желудков (а что поделаешь: стихи-то хорошие) — беззаконие и святотатство!

Темпе свободно и широко рассмеялся. От него шел дух голосистой улицы, от него шел горячий пар сплоченной человеческой массы. Он на самом деле был доволен.

— Я ожидал, что такой типично нигилистический буржуйчик, как ты, а вдобавок еще и эстет, не может реагировать иначе. Есть стихи — увядшие листья, а есть стихи — бомбы. Мне хочется вымести из нашей поэзии всю эту кучу мусора; стыдно сказать — какие-то парфюмерные этикетки и презервативы... Содержание, содержание — вот что главное, оно-то тебя и оскорбляет.

— Ошибаешься, — гневно ответил Атаназий, с сильным отвращением всматриваясь в лицо Темпе. Как же теперь его задевали черные огненные беспокойные глаза, светло-рыжие вьющиеся волосы и какая-то телячья, местами прыщавая кожа, но прежде всего — неизвестно где скрытая, дразнящая мощь этого человека. — Ошибаешься. Мне претит как раз форма, а не содержание. То, что ты описываешь замученных коммунистов, и жирующих шпиков, и окаменевшие души судей, и националистический блеф, как таковое меня не коробит вовсе — это такой же жизненный материал, как и любой другой. Но мне не нравится, что этот новый материал, без грана веры в его художественную ценность, ты намеренно впихиваешь в прогнившую форму старой поэзии, используя, самое большее, и так уже затасканные футуристические заморочки — это меня наполняет отвращением и к деталям содержания твоих стихов: смрада подворотен, пота, нищеты, безнадежной оглупляющей работы, тюрем и лакомящихся спаржей шпиков, — отвращением к самому материалу, не переработанному в художественные элементы. Этот материал не будит во мне того чувства, на которое он рассчитан, как в непереваренной пище видны отдельно морковь, горох и фасоль, так и в твоих стихах отдельно плавает форма и отдельно содержание, отвратительное к тому же. Я не говорю уже о более общих идеях, потому что их не видать, а что меня раздражает, так это то, что к форме как таковой никаких претензий не имею.

— Так, значит ты бы предпочел смотреть на революцию из театральной ложи, как на зрелище; а еще лучше, если бы оно было поставлено этими новыми якобы социальными артистами, которые из всего хотят сделать псевдоартистический балаганчик: из митинга, из уличной перестрелки, из самого труда, наконец! Идиотизм этой идеи просто бросается в глаза, но, несмотря на это, отдельные серьезные люди все еще раздумывают над такой возможностью. Ах, противно становится от всех этих наших артистов, и одних и других: мерзкие черви в гниющей падали. Только теперь, когда они убедились, что могут сдохнуть в своих башнях из собачьей кости с голоду, потому что общество раскусило, чего они стоят, они милостиво снисходят к обществу, предлагая ему свои конструктивистские способности. Фу, да только я не из их числа. Искусство должно прислуживать идее, быть ее жалким служкой. И вот еще самая существенная его роль: покорно, подобно дрессированной скотине, выражать что велено.

— Не из их числа, тогда из чьего ты числа? Для меня ты — типичное проявление псевдоморфоза, если прибегнуть к понятию Шпенглера, которое он позаимствовал из минералогии: если формы, предшествующие данному явлению, достаточно четкие, а новое содержание само их не создает, то оно вливается в них и застывает наподобие несуществующих образований прошедшей эпохи, которые уже успели сгнить, рассыпаться в прах и развеяться. Твоя поэзия и есть такой псевдоморфоз. И это доказательство слабости. Может, пара русских на фоне их революции и создали что-то действительно новое; там, в России, материал перестал быть содержанием пропагандистской брошюрки в стихах — он сросся с формой, которая, как живой росток, пробила слои древних залежей. Но и этого мало. Те слои, что сейчас подают голос, не создали радикально иной художественной формы, и не создадут. Слишком много им есть что сказать по поводу брюха и его прав. А время идет...

— Счастье состоит лишь в набитом брюхе. Все ваши проблемы — надуманные. Только в полной потере человеческого облика, причем намеренной, лежит истинная положительная граница человечества: ничего ни о чем не знать, ничего не принимая к сведению, вести приятное растительное существование. Вся культура оказалась блефом; путь был прекрасен, но он завершен: не к чему больше стремиться, нет пути, кроме нашего; нет истины, наука ничего не дает и вся погружается в технику. Искусство — это серьезная игрушка для бесплодных эстетических евнухов — на самом деле: кто хоть раз увидит то же, что и я, тот никогда не вернется в этот псевдочеловеческий мир. Было хорошо, но все закончилось — и теперь только надо использовать в наших целях положительные достижения этого. Танцульки и спорт — вот одни из элементов оглупления; потеря человеческого облика на этом фоне дело плевое. То, что фашисты, эти величайшие в мире паяцы, закрывают дансинги, говорит в пользу моего тезиса. Но это только пролог — революция запрограммированных скотов! Считаю, что материализм в марксизме до сих пор был замаскирован. И кто я такой, это когда-нибудь выяснится, дорогой мой Тазя. Знаю, что сил мне хватит.