Книга Ревность - Катрин Милле

Кроме того, мы «входим» в книгу, которая является трехмерным предметом, для того чтобы, едва начинав перелистывать страницы, найти в ней четвертое измерение — время. Какое удовольствие — держать в левой руке ее большую часть, гуще насыщенную информацией, потому что в ней сконцентрированы все напечатанные буквы, а также погруженное в темноту уже пройденное пространство, являющее собой прошлое, к которому возвращаешься. Мне всегда не терпится еще раз физически прочувствовать плотность сбывшегося времени, времени рассказа, к которому добавляется время, отданное его чтению и являющееся частью времени моей жизни: тем, что отведено на вбирание в себя мира романа, который иногда искажает то, что меня окружает, и скоро заставит меня сожалеть о поспешном завершении чтения, поскольку будет безумно больно расставаться с этим миром. Я никогда не читаю без перерыва одну книгу за другой: я оставляю несколько дней на вживание в новое место, подобно тому как, выйдя из кино, какое-то время идешь молча; я совершаю переход границы, и это требует соблюдения карантина.

Я сразу увидела улицы города, куда возвращается Лол В. Штайн, чтобы бродить там, подстраивая свои шаги к шагам какой-то парочки: я соотнесла их с местом жительства автора, изображенным на обложке книги карманного формата, которую я купила, — деревянный настил на пляже в Трувиле. Эти улицы будят воспоминания о приморских городах, пустующих в межсезонье, я лично обязательно представляю их себе на Атлантическом побережье, но в Бретани, в Кибероне. Образы, которые я черпаю в своей памяти, остались от каникул, проведенных там в детстве. Поскольку родители снимали жилье на три месяца, эти каникулы были длинными, и, начиная с середины сентября, по дороге на пляж мы проходили через широкие, уже почти опустевшие улицы с огромными виллами; к обеим их сторонам примыкали сады, стены которых были увенчаны каменными решетками. Конечно же, я мечтала о жизни, которая в один прекрасный день позволит мне войти в эти виллы.

Я проживала сцены, где Лол В. Штайн прячется в поле ржи и выслеживает пару, которую видела в окне гостиницы: с моей стороны это был чистый плагиат. Почти наверняка моделью тому послужила известная картина Эндрю Уайета[32]«Мир Кристины» — молодая женщина лежит в траве, издали наблюдая за домом на возвышении — правда, я никогда особенно не ценила творчество этого художника. Наше подсознание не всегда считается с нашими вкусами. Но пейзаж следовало дополнить деревьями, поскольку гостиница, где встречалась парочка, называлась «Лесная», а также перенести действие на ночное время, но такие детали заимствовались из источников побанальнее. Мне кажется, что у меня произошло наложение рекламных изображений роскошных отелей среди высоченных деревьев на иллюстрации к детским сказкам, где в лесной чаще светятся ослепительные огни замка.

В моем сознании все перемешалось, и эти две декорации обрели лапидарность, свойственную стилю Маргерит Дюрас. А оценив усилия, предпринятые писательницей, чтобы точно разместить своих персонажей в пространстве: не только одних по отношению к другим, но и внутри этих декораций — по отношению к таким деталям, как, например, дверь в комнату, стеклянная дверь на террасу, бар, украшенный зеленью, парковка машин — я пришла к заключению, что эти произвольно размещенные среди архитектурных набросков и макетов фигуры хотя и выглядят застывшими, но на самом деле подвижны; я очень люблю такой вид изображения, он как бы фиксирует пространство между фигурами и скрепляет их между собой в этом пространстве. Их незавершенные жесты создают впечатление, будто само пространство замерло в их руках; между ними существует некая взаимная соотнесенность. Или соотнесенность с миром, как у доверчивого и незащищенного ребенка, неспособного ни отстраниться от направленного на него удара, ни оторвать глаз от завораживающего его зрелища; он сохраняет неведение новорожденного по отношению к своему короткому прошлому, еще не зная, что его тело наделено самостоятельностью; и забывчивость героини Маргерит Дюрас, ее немногословность и пассивность — как знаки подобного соотнесения. В мире, где все принудительно, единственный выход — стать таким же твердым, как то, что хочет нас раздавить, — попросту говоря, окаменеть.

Два других главных героя романа комментируют прогулки Лол В. Штайн в одиночестве. Они предполагают, что, гуляя, она «повторяет прошлое», неустанно вспоминает бал, где увидела, как ее любимый уходит с другой, и из-за этого впала в прострацию. «Развратница, — говорит Татьяна». Я сделаю акцент на слове «развратница». Позднее мужчина, зная, что Лол наблюдает за ними, когда они встречаются с Татьяной в гостинице, подталкивает любовницу к окну. «Возможно, она попадает в прямоугольник поля зрения Лол». И дальше: «Она видела нас, то одного, то другого в проеме окна, в этом зеркале без отражения, перед которым должна была испытать восхитительное ощущение собственной отстраненности». Обе фразы отмечены мною на полях. Позднее оба они расспрашивают Лол: какие желания она испытала, когда увидела, как ее жених уходит с бала вместе с другой женщиной? Она дважды отвечает: «Увидеть их». Подчеркнуто.

Я читала эту книгу на террасе нашего дома на юге в тот период, когда была скорее спокойна, и простой совет прочесть ее внушал мне доверие, поскольку я получила его во время ни к чему не обязывающего разговора; и неожиданно эта рекомендация поставила меня на один уровень с психоаналитиком, на какое-то время подняла меня из моей привычной позы — лежащей на кушетке на уровне его коленей. Как это ни странно, но выделенные мною отрывки, которые я только что процитировала, не пробудили во мне какого-то особого озарения. Как могло получиться, что они вызвали во мне подобный отклик, но не навели на мысль, что в них содержится разгадка, и если хорошо поразмыслить, она могла бы помочь мне пусть не полностью избавиться от страданий, но, по крайней мере, приглушить их? Конечно же, мои переживания не имели ничего общего с меланхолией, в какую была погружена Лол В. Штайн, и, к тому же, меня никогда без предупреждения (или предупредив) не бросал мужчина. Даже когда я отвратительно вела себя, Жак никогда не угрожал мне разрывом. В конце концов, если мне вдруг и пришло бы в голову следить за ним, когда он шел на свидание с одной из подружек, это было бы очередным фантазмом: когда не было обострений, мне доставало ясности ума, даже не облекая свои мысли в слова, в полном масштабе оценить риск подобного поведения: Жак точно не стерпел бы такого. Я никогда не совершала подобных поступков. Я не говорю, что меня, например, никогда не посещала мысль о мести. Меня неотступно преследовало желание собрать все фотографии одной из его девиц и затолкать их в ее почтовый ящик; и хотя мне хотелось освободиться от этих отражений, как от терзающих меня демонов, мне достаточно было лишь мысленно вернуть изображения оригиналу. Доказательства, найденные в ящиках стола Жака, были единственными частицами реальности, к которым я прикасалась, к тому же, как я говорила, только кончиками пальцев.

У меня не было никакого желания застать его врасплох: если другие мужчины, с которыми я была связана, могли у меня на глазах заниматься любовью с другими женщинами, и при этом я не испытывала особой ревности, разве что иногда слегка щемило сердце, то увидеть Жака реально вовлеченным в этот акт было табу, преодолеть которое мне было бы очень нелегко. Я убедилась в этом, когда представился случай, впрочем, мною же и спровоцированный в самом начале нашей связи, и, вопреки всяким ожиданиям, в том числе и моим собственным, я реагировала весьма агрессивно. Речь уже шла о проявлении ревности, к ней примешивалась и интуиция: соответствующее положение, которое я отныне отвела нам — по отношению друг к другу, — мешало мне взять инициативу в свои руки, и я не думаю, чтобы он, по крайней мере по отношению ко мне, сделал бы то же самое. Впрочем, если бы я, со своей стороны, могла вести вольготную жизнь и афишировать сексуальную свободу как «свой прием», то в его присутствии это все равно было бы невозможно из-за символической власти, которую я отводила ему в нашем союзе. Именно он определял, каким будет характер наших сексуальных контактов, он был лидером, когда мы оставались вдвоем.