Книга Кати в Париже - Астрид Линдгрен

Теперь я это знала. Я знала это… У меня не будет нормального ребенка, никогда… никакого… Пустыми глазами обвиняюще смотрело на меня бедное, достойное жалости маленькое существо, которое не просило, чтобы ему дали возможность появиться на свет. Бедняжка, во всяком случае, я — твоя мать, у тебя есть мать, которая любит тебя, хотя ты этого не можешь понять, ничего понять не можешь вообще! О, тебе придется всю свою жизнь провести в вечной пустоте!

Возможно, существует другой мир, где такие, как ты, пробуждаются, озаренные светом и сиянием, и там они — маленькие розовые нормальные дети с веселыми глазками и смеющимся ротиком! Мы пойдем туда вместе, ты и я, я последую за тобой, не бойся… это не тяжело. Я заключу тебя в свои объятия, мы спустимся прямо вниз, в Юргордбруннвикен, а потом — мы уже там, там, мой любимый!

О король, если места хватает

на полянах твоих для игр и затей,

где цветенье свой мед разливает

и манит на травы детей,

то к тебе приведут дорога

всех, кто хилы, бедны, убоги,

всех, кого ты из нищеты и грязи поднял,

всех, кого обогрел и понял, —

всех, кто ждал у твоих ворот[172].

Я тихонько прочитала эти строки про себя и горько заплакала. О король, мое дитя тоже, мое дитя тоже ждет тебя у твоих ворот. Позволь поиграть ему на твоих полянах Блаженства. Тебя молит об этом отчаявшаяся мать!

26 февраля! Я никогда не забуду этот день! Как я была одинока и несчастна, как тосковала по Леннарту, как терзалась!

Во всем доме стояла тишина, лишь откуда-то доносилось легкое бренчание, кто-то играл на пианино. Если бы не это бренчание, я бы решила, что, кроме меня, на всей планете больше никого нет.

Снег все падал и падал. Стоя у окна, я моргала ресницами, пытаясь смахнуть слезы, я выбегала в кухню, я заходила в «детскую», где уже стояла маленькая белая кроватка… Нет, нет, смилостивись надо мною… я не в силах видеть эту кроватку теперь… и почему, почему, почему не приходит домой Леннарт?

Он пришел, и я, словно Огромный тяжелый жернов, повисла у него на шее и, вся в слезах, призналась, что не рожу ему нормального ребенка!

Он огорченно покачал головой и сказал:

— С малышом все будет в порядке. Гораздо хуже с его бедной матерью… нет, дорогая моя Кати, не плачь!

Но что бы он ни говорил, ничто не помогало. Он утешал меня. Он ругал меня. Он всячески уговаривал меня, но я раз и навсегда решила, что нормального ребенка у меня не будет…

Однако постепенно ко мне вернулся разум. В мою душу прокрался колеблющийся луч надежды, и я почувствовала, что спазм в груди начинает отпускать. Завтра, возможно, я буду над этим смеяться.

— Если у кого-то и будут по-настоящему здоровые дети, так это у тебя, — сказал Леннарт. — Целая орава крепких, как маленькие летние яблоки, детишек.

— Кроме этого, ни одного у меня не будет! — сказала я, упрямо сжимая губы.

— Да ты что! — воскликнул Леннарт. — Раньше ты говорила, что их у тебя будет четверо!

— Я передумала, — злобно возразила я. — Нет, конечно, я не хочу четверых детей! Согласно статистике, каждый четвертый новорожденный — китаец, и я не думаю, что братья и сестры будут добры к нему.

Леннарт засмеялся и сказал:

— А кроме одного, ты больше других несчастных детей сегодня не выдумала?

— Нет, хватит того, что есть, — сказала я.

Потому что я не посмела сказать Леннарту, что меня уже давно мучит навязчивая идея, в которой продавщица магазина была совершенно не виновата. Я думала, у меня будут близнецы, а еще вероятней, тройняшки. Невозможно стать такой огромной, как я, и родить только одного ребенка. Медицинская наука может ошибаться. Я долго носилась с гложущей меня мыслью, что вернусь домой после родов с тремя ревущими малютками. Ой, вот беда, где найти им всем место! Но по сравнению с ужасными фантазиями, мучившими меня весь этот длинный страшный день, перспектива стать матерыо тройняшек была просто радующей. И я решила ни одной минуты больше не горевать. Теперь я хотела только радоваться, и хорошо пообедать вместе с Леннартом, и верить, что все прекрасно в этом лучшем из миров.

Но только мы кончили обедать, Леннарт вдруг сказал:

— Послушай-ка, послезавтра мне надо съездить в Мальмё![173]

Ох, не следовало бы ему об этом говорить! Только не сейчас, не раньше, чем мои чувствительные нервы успокоятся! Увидев, в каком я ужасе, Леннарт, утешая меня, сказал:

— Любимая, я ведь успею вернуться домой задолго до того, как с тобой что-нибудь случится!

Где ему знать об этом! Ребенок может родиться преждевременно, об этом ведь приходится иногда слышать! И еще, пожалуй, думалось, что в час испытания мне придется быть одной.

— Поезжай! — с горечью сказала я. — Я пришлю тебе телеграмму!

— Какую еще телеграмму? — спросил Леннарт.

— Родила тройню, скольких утопить? — ответила я и, плача, встала из-за стола.

— Все женщины такие, когда им предстоит родить ребенка? — спросил позднее Леннарт.

Мы сидели у огня, и я наконец успокоилась. О, Леннарт был так добр ко мне! Он сварил мне кофе и, болтая, уничтожил все мои горести, и мы радовались нашему здоровому великолепному ребенку, который скоро родится.

В дверь позвонили. Я открыла, и кто предстал предо мною, кто, как не Петер! С хлопьями снега на пальто и с самыми печальными в мире глазами!

— Я проходил мимо и не смог не заглянуть к вам! — объяснил он.

— О Петер, Петер, Петер! Как нам тебя не хватало! — повторяла я, прыгая вокруг него с грацией молодого слона.

— Вы, вероятно, одни? — спросил Петер.

— Да, не беспокойся, — ответила я и потянула его к огню, где Леннарт принял его словно брата, по которому давно тосковал.

Хорошо, что Петер снова сидел в своем обычном углу на диване. Но вид у него был встревоженный и какой-то неприкаянный. Он похудел. О Ева, если бы ты не была такой бессердечной!

Я вспомнила о той платиновой блондинке, с которой мы его встретили, и мне захотелось побольше узнать о ней.

— С какой красивой дамой ты обедал в «Riche», — лукаво сказала я.

Петер удивился и стал, видимо, напрягать память.