Книга Кунст (не было кино). Роман с приложениями - Сергей Чихачев

А тот не ушёл.

И вся эта махина, мазутом пропахшая, от дыма дизельного закопчённая, всеми своими тоннами того человека бьёт. И складывается несчастный вниз: скорость не очень большая, не отбросило его, а затянуло под локомотив и дальше.

Борисыч гудок отпускает, в кабине тишина полная, только скрежет и визг железный снаружи, и пьянь вся глаза вытаращила, и молчат. Потому что увольнение теперь, как минимум, а то и тюрьма Борисычу.

Заканчивает он торможение, останавливается товарняк. Машинист, белый весь, помощнику говорит: «Сообщай, сука, диспетчеру про ЧП!» Помощник кивает, понимает – слово хоть скажет – измолотят его. И сообщает новостишку. А то диспетчерам как раз, наверное, делать было нечего. Диспетчер информацию принимает, сообщает, что, раз уж они остановились неизвестно зачем, движение он перекрывает на участке, пусть ждут. Кого? Деда, итию мать, Мороза, жди! Кого?! Всех! Ментов, начальство, комиссию! Тут и помощник трезветь начал. Ждут.

Борисыч тем временем из кабины выпрыгнул, назад пошёл, смотреть – хотя на что там, к чёрту, смотреть уже?! Не на что. Шёл долго. Весь тормозной путь в обратном направлении. Дошёл. Ну так и есть. Фарш. И на вагонах ещё кусочки остались. Садится машинист на рельсу, закуривает, ждёт.

Чуть не плачет. Пустота огромная внутри у Борисыча. Человека убил. И всё из-за водки. Если бы не отвернулся, может, заметил бы его раньше, может, и пронесло бы как-нибудь. А чего, спрашивается, пронесло бы? Ну начал бы тормозить на сто метров раньше. Толку-то. Всё одно не успел бы. Но об этом машинист не думает. «Убил я! Я убил, мудозвон!..»

А местные менты довольно быстро приезжают: у них линейный отдел в нескольких километрах отсюда. Потом и свои подтягиваются, железнодорожники. Начальство мелкое. Потому что ЧП. Отводят в сторону Борисыча. Ну-ка скажи, пил? Чуток, говорит, выпил. Виноват я, товарищи. Я его убил. Ну, говорит зловеще начальство, плохо тебе будет, Валера. Ну держись! Ментам только об этом не говори, а то пятно на всех. А мы с тобой сами разберёмся – мало не покажется. Как минимум до конца жизни будешь вдоль поездов ходить, по буксам стукать.

Следователь подтягивается через какое-то время. И медики приезжают последними. Спасать-то некого. Труповозка тут нужна, а не «скорая». Следственные действия неспешные. Обмеры, протокол, все дела. И тут помощник прибегает. Видит фарш. И блюет тут же, чуть ли не на колесо газика милицейского. Слабонервный был помощник, к фаршу непривычный. Водитель усатый ментовский подходит к нему, чтобы по шее дать и колесо заставить отмывать. А там вонь такая, что ему и руки пачкать расхотелось. Ты что же это, говорит, пьяный, что ли? Помощник ничего сказать не может, губы дрожат, и выворачивает его ещё раз наизнанку. Водила своих зовёт: слушай, говорит, да они пьяные! Следователь подгребает, молодой. Пьяные? Помощник блюёт. Отвечать старшему. Так точно, говорит машинист, я пьяный. А он? А он не пьяный. Просто выпил. Тошнит его теперь. Но виноват я, я состав вёл. Насчёт виноватых, – говорит следователь, оторопев слегка от чистосердечных признаний, – это мы сами разберёмся. А вот насчёт пьянства – это мы тебя сейчас на обследование пошлём и выясним. Один из ментов и говорит: А у нас трубка одна в машине валяется. Пусть дыхнёт. А то, может, он и не пил вовсе. Чего его обследовать? Видишь, человек не в себе. Может, себя оговаривает.

Дают дыхнуть. И что? Трубка, естественно, показывает ровно двести грамм на глазок. Так, говорит следователь, хищно сразу подбираясь, этого везите на экспертизу, засвидетельствуйте официально, а потом в КПЗ к нам. Уголовка чистой воды. И уходит дальше протоколы писать.

Валерий Борисыч руки за спину заводит. Пусто у него внутри. Жить не хочется. Да ладно, ты чего, мол, говорит ему мент постарше, который дыхнуть предлагал. Ты чего раскис-то? Ну с кем не бывает? Ты не дёргайся, мы тебя отвезём сейчас культурно, сдашь анализ, посидишь ночку в обезьяннике и отпустят тебя. Может, этот на рельсах и сам пьяный был. Подбери слюни. Тоже мне, подумаешь. И потом в машине уже объясняет, что следак молодой, год всего работает, тупица редкостная, конечно, ему дело какое-нибудь нужно закрыть. Ну подопрашивает тебя. Ну в суд отправит. Но ты ведь машинист со стажем, кто тебя за такое будет сажать на первый раз? Максимум, условно чего-нибудь дадут. Не боись, мужик, – успокаивает его мент.

А Валерий-то Борисыч не слышит его. У него всё мелькает перед глазами лицо этого сбитого. Мученика лицо. И цвет какой-то непонятный, и глаза закрыл перед смертью. Может, он вообще с собой покончить хотел – об этом машинист почему-то не думал. А думал о стакане том выпитом, о том, как закусывал, и как закуривал, и как отвернулся. А у того, небось, жена была. Детишки. Жил ведь человек тот, думал, дышал, хотел чего-то… Ну и так далее.

И вот такой достоевщиной занимался Валерий Борисыч, пока его везли, говорили чего-то ему, обследовали, кровь брали, отвозили в КПЗ и в камеру сажали, напутствовав в последний раз, что это только на одну ночку, пусть не беспокоится.

А там нары деревянные, голые. Пальчики ему скатали. Отпечатки ладоней. Не пропечаталось. Ещё раз. Руки чёрные. Обмыл у рукомойника. И дверь железную захлопнули за ним. В камере ещё один сидит – молодой какой-то, седой, волосы копной, худой, как щепка, молчит. Душно в камере.

Даже не курил машинист – ступор. Сидит, слёзы текут. Лицо перед глазами. «Убил. Убил. Убил. Невинного убил, пьянь!..»

И дошёл ночью Валерий Борисыч. Тот седой на нарах сидит, смотрит, молчит. В крик машинист. Надо же, никогда не плакал, а тут какое-то рычание короткое выходит. Стыдуха. Взрослый мужик.

Сморило его потом всё-таки. Заснул на минутку. И только заснул – лицо то серое ему является, смотрит укоризненно… Вскочил Борисыч – и сердце защемило. Успел только он сесть обратно. Губами шлепает, воздух хватает. Седой смотрит. Осел машинист на нары, губы синие стали – сердце. Немолодой он уже. Седой молчит. Лежать бы Борисычу, а он встал. К решётке пошёл. Из горла только сип выходит вместо слов. Седой встал молча, к решётке подошёл, стучать начал. Приходит кто-то заспанный: я тебе, говорит, сейчас по голове постучу. Седой на машиниста показывает: врача, мол.

И не надо бы милиционеру Валерия Борисыча тащить куда-то. Оставил бы полежать. А он орёт: «Ах, ты заболел у нас?! Бедненький, бля! Ну я тебя полечу сейчас! А ну пошли!» И поволок Борисыча. Куда? Зачем? Может, побить хотел, может, ещё чего, пол там помыть где-нибудь? Только коридор тёмный с лампочками тусклыми успел машинист пройти. И на бок завалился. И умер.

А про обширный инфаркт потом стало известно. Де-факто.

Часть третья

Почему-то так считать принято, что проводницы поездные – они любовью не обделены. Ни в каком виде. Якобы прямо наслаждаются этой любовью, как хошь. И непонятно, откуда у народа такое поверье взялось. Порнухи насмотрелись? Так там только про стюардесс. За рубежом потому что нету проводников в поездах. Ну в нашем понимании. Только стюардессы эти в самолётах. Есть, конечно, и в поездах народец всякий – контролёры там, разносчики. А вот так чтобы прямо проводник, чтобы бельё выдавал влажное не пойми от чего, чтобы чай заваривал, в подстаканниках подавал, чтобы матюком пьяненького кого покрыть – нет, нету такого. Напрасно, может, они там у себя проводников не заводят? А ведь проводник-то, как раньше в газетах писали, интересная профессия! Ага, интересная. Блевотину давно кто-нибудь из купе выгребал? А если дети едут дизентерийные? С расстройством входа, если с латыни переводить. Всё, что входит, тут же и выходит на простыни казённые. А в плацкарте как пахнет, забыли? А старика, в пути перекинувшегося, на станциях сдавать не пробовали? А то, что тебя за задницу хватает каждый, кому захочется, если ты проводница, конечно, не проводник, – это как вам? Впрочем, в последнее время уже и проводников хватать начали. А то, что у половины народу рефлекс срабатывает, что в поезде, что в самолёте, – как сел, так сразу выпей? Им что, спрашивается, на земле пить не дают? Так нет же, сядут, накидаются так, что «мама» никто сказать не может, и ну давай. Я вам знаете, чего скажу? Я уверен, что и космонавты наши героические, как только взлетают, сразу тюбик с водярой откупоривают. Первую пьют за взлёт наверняка, вторую за посадку, третью за ЦУП, а четвёртую – за понижение содержания кальция в моче! Может, какой бортинженер по молодости рожу и скорчит брезгливую, так его первого за это и споят. Традиция потому что. Поведенческий стереотип. Гены. Условный рефлекс.