Книга Клопы - Александр Шарыпов

Свозить бы ее за рубеж, задать хорошего корму, накупить этой чертовой бахромы! Но нет марок. И карандаш ломается, рвет бумагу – в результате начинает казаться, что антипатия кроет небытие.

На самом деле антипатия падает перед нами, как бетонная плита на наше промозглое бездорожье, и мы отшатываемся от неожиданности и начинаем разглядывать обляпавшую нас грязь. А если подойти к ней, попытаться поднять ее, эту плиту? Там бездны.

Мы с Терентием поднимали. И видели бездны. Было желание кинуться, забыть про этого Коха…

Но как вдумчивый муж не включает свет, какие бы мысли ни пришли ему в голову, – так и нам да позволено будет не освещать иные вопросы.

Сейчас мы сознательно выносим эти вопросы за скобки – как сказал Валентин Павлов, ударив двумя ребрами ладоней по столу. Потому что записки наши могут быть предназначены детям – остальные поколения, считай, уже списаны – и как бы наше косноязычие не нанесло тут вреда.

Мы ограничимся лишь кратким перечнем заведомо ложных версий.

Первая: прямохождение преходяще. Мы как бы уже устарели.

Терентий, помню, как шел тогда с книгой, так и сел.

Выходило, что в будущем человек опять будет двигаться не на двух. На четырех, но эрогенными зонами кверху (ранняя версия), или вот как дельфин. Дельфин важен еще и тем, что разговаривает не словами, а щелчками и звуками, вылетающими непонятно откуда – как и общались они с Ипатом, оставаясь наедине.

Далее: Г-стратегия.

Есть К-стратегия – вся эволюция двигалась по ней, к увеличению мозга. И когда уже почти дошли, когда уже у гориллы течка стала раз в шесть лет – человек-то как раз отделился и пошел назад, к Г-стратегии. А на том конце очень много яиц. У устрицы, например, за сотню миллионов.

– О-о! – стонал я в подушку, – как же так…

Наконец, мы докатились до того, что топор он взял, чтобы отрубать крайнюю плоть, из соображений гигиены.

Ну, и довольно. После этого пришли холода.

* * *

Все же неравнодушная у нас эта природа…

Налетел белый снег… Мы высунули в форточки свои горячие головы… Снежинки садились и таяли… Воздух проникал в грудь… И мало-помалу все эти гадкие тезисы вышли из наших душ и развеялись подобно угару.

5 октября я шел к памятнику Николаю, неся немного рябин.

– Проклятое тело! – шептал я сдавленно и бил по нему, стараясь попасть по голове. – Но где же мой Дух? Почему он молчит?

Ягодки отрывались и падали, напоминая мне бусы, разлетавшиеся от одной знакомой, которая плясала в угоду ублюдкам, которые хлопали.

«Ну, хорошо, – думал я, останавливаясь. – Хорошо… А почему он ходит смурной? Вот вопрос. Она даже пуговку от фуражки его срезала и засунула… В ухо свое, – а мы-то думали, куда она делась, что за черт, – так почему же Ипат ходит смурной? Неужели мало ему Лизы К.?»

* * *

Я смотрел на мокрые плечи, на голову Николая – только растаял снег – и понимал, что еще далеко не все.

Надо искать и бороться – черта с два мы устарели! – если потребуется, всех людей поставить ребром, как писал Николай.

Покрывшись гусиной кожей, я взглянул на себя изнутри – и такую испытал гадливость, что терпение мое лопнуло. Развернувшись, я пошел в общагу. Я прошел через коридор и толкнул дверь.

– Терентий! – сказал я. – Давай возьмем хоть первое что! Вот хоть этого – этот, рябой, сын сапожника, бывший семинарист… Как же его…

– Томмазо Кампанелла?

– Да! «В городе Солнца жены общи» – возьмем за основу и пойдем! Я больше не могу. Или раздавить нас, как каракатиц… Тьфу! Или я пойду извинюсь.

Терентий поднялся нехотя.

– Рискованно… Это же поражение…

– Надо вывести баб за скобки, все равно останется неприязнь!

– Рискованно… Вдруг не останется…

В коридоре он вовсе обмяк:

– Потом, он же не приглашал…

Но я уже толкнул дверь, и если бы только Ипат никуда не уехал, то было бы поздно. Но дверь не открылась. Я толкнул сильней. Тщетно. Дверь была заперта.

– Пойду узнаю, – с видимым облегчением сказал Терентий.

– Уехал на станцию, – развел руками, возвратясь.

Этого мы не ждали. Что он может уехать в Питер! Я имею в виду Ленинград.

Сначала меня зло взяло: что такое, как ни придешь – все заперто. Потом охватила радость: как мы могли забыть! У нас же еще Питер! Вот где все отлетит! И тут же, как острый нож: это же все, что у нас осталось… Последняя колыбель…

Конечно же, я поехал. Как раз три выходных на Пономаревскую. В том же вагоне. Вагон от Чугуева один, прицепной.

Я успокаивал себя: что такого, что в Питер, даже Протопопова ездила в Питер и даже будто бы завещала, чтобы ее похоронили, дуру, у Петропавловского собора… Отпускало. Потом накатывало опять: мне представлялось, что выходит Ипат, и питерчанки бегут к нему, на ходу сбрасывая с себя все, и бросаются перед ним, вдоль всего Невского, и он перешагивает через них и топчется в колыбели… Я метался в тамбуре: беда! Беда!

Поезд пришел 6-го, в 14.30. Пнули ногой по задвижке, с визгом упала плита. Открыли закопченные двери…

Ипат уверенно вышел. Я ослабел совсем. Главное, он уверенно вышел, сразу пошел на вокзал и остановился у памятника Николаю. Я вбил себе в голову – не знаю, с чего, – что он за этим сюда и приехал: чтоб отстоять, как столпник, и уехать обратно, тем самым придавив нас всех.

Эти пронзительные минуты… Прошел час, другой…

Потом он начал бродить. Мне, естественно, полегчало. Третий, четвертый час… В общем, что говорить. Я еще не знал, кого он ждал, – но ясно было, что ему нет дела до Николая.

Когда наступила ночь, он сел на диван и провел ее в каком-то оцепенении. А я продрог на этом вокзале до мозга костей и выходил шагать на проспект, чтоб согреться. «Сейчас все отлетит. Тут тебе не голые задницы. Тут метроном», – думал я, шагая под розовыми фонарями.

Мы снялись в 5.20. Было утро Конституции Дня. Он долго стоял на мосту, отделявшем П-ю сторону от В-й. «Взглянул он. И медленно в сумрак ушел. Ища, ничего не нашел», – как говорится в одной балладе.

Улицы спали. Он ковылял на своих каблуках. Я следовал чуть поодаль инкогнито.

Остановились в 6.40. Он вытащил из кармана конверт, вгляделся в него, потом – на стене – в номер. Потом нагнулся, вычистил конвертом башмаки – и, пройдя мимо дверей, свернул за угол дома. Бредя в 6.43, я увидел там баки и поднял голову вверх. Табличка: «Общежитие уборщиц».

Я думал, что он отбавляет, поэтому зашел в подворотню – поприседать. Его не было минут двадцать. Я уже начал беспокоиться, наконец в 7.03 является, неся какой-то пакет.

«Повнимательнее надо», – подумал я. Он вошел в дверь. (Уже потом я узнал, что за баками крытый рынок.) Поговорил с вахтершей. Я не слышал через стекло. Видимо, она возражала, потом махнула рукой: мол, что с вами делать. Он умел разговаривать с бабами.