Книга Ай-Петри - Александр Иличевский

Я бесконечно лежал, почти не смыкая глаз, на веранде, как мертвый в лодке. Небо наискосок плыло надо мной. Ночью его то стремглав, то плавно пересекали спутники, в нем гасли метеоры. Крупные космические станции сияли как планеты. Постепенно я погружал себя в забытье. Но стоило только закрыть глаза, как едкий, бураковый закат взрывался медленно в башке, и под слитными сводами век начинали тянуться гулкими косяками винтовые бомбардировщики. Двухвостые мощные Пе-2 шли крыло к крылу, и воздух тут и там ухал гроздьями зениток и ближней канонадой, словно тело от сердечного ёка, и радист размеренно позывал, как заведенный: «Витязь, Витязь, прием, заходим на цель, снижайтесь, азимут семьсот – три, четыре, восемь, снижайтесь, снижайтесь, Витязь, Витязь, прием, семьсот… »

И наконец я понял, что не сплю не только потому, что жарко или мне интересно смотреть на звезды. Я был взвинчен, и неподатливая подспудность хандры не давала мне покоя.

И вдруг я подумал, что сходным образом собаки предчувствуют землетрясение, когда нечто необъяснимое гонит их прочь от жилья. Медленные, ощущаемые лишь мембранной линзой мозжечка, колебания земной коры слагаются в лавинную энергию беспричинного страха.

XXXIV

И тогда я встал, зарядил ракетницу и вышел из дому.

Было не поздно. Шествие возвращающихся из прибрежных ресторанов курортников только началось. Далеко за полночь долгой шумной вереницей они будут подниматься в потемках круто в гору, к Кореизу, рассредоточиваясь, редея, разбредаясь по улочкам на ночлег. Мимо меня плыло особенное шествие. Будоражащий запах пудры, духов, вина и тонкий дурман девичьего пота окатывали меня, когда в потемках я сторонился на мостках, повсеместно переброшенных через сухие ручьи и водостоки.

Поселок повернулся крутым боком, скользнул и помчался под ногами, навалился на грудь наклонным напором тяготенья.

Хотелось пить. Я не стал спускаться к базарчику, чувство беспокойства гнало меня на лестницу, срезавшую петлю серпантина к началу улицы Горького.

Я взлетел по ступеням и на среднем прогоне ушел чуть вправо, уступая дорогу кому-то, кто тенью спускался сверху, из-под шатра фонарного света. Услышал: «Привет». Машинально пробормотал: «Привет» – и тут у меня отнялись ноги.

Опустился на ступеньку.

Задержавшись на мгновение, она сбежала вниз.

Она шла к автостанции – за молоком. Ей было зачем-то нужно молоко – и в дежурном гастрономе мы купили четыре пол-литровых пирамидки.

Я взял у нее из рук сетку.

Побродив, вышли на пляж и долго сидели в темноте у моря.

О чем говорили?

Сначала, как и в тот раз, я трепался со страху, но скоро заткнулся.

Ком немоты забил мне горло, пульсируя непроизносимыми словами.

Мы сидели на гальке, у белеющей кромки воды.

Потом она положила голову мне на плечо и сжала локоть.

Я не посмел шевельнуться.

Сзади гремела и завывала дискотека. В темноту пляжа с подрагивающей тусклыми огнями набережной то и дело спускались люди. Кто отходил в сторонку отлить. Кто раздевался и шел поплавать. Кто просто хотел посидеть под звездами у моря, выпить вина, покурить.

К нам подошел человек и попросил посторожить одежду.

Она спохватилась: надо выгулять и накормить собаку.

Мы дождались, когда у берега снова покажется поплавком голова пловца, и встали.

Дервиш напористо вынес ее из калитки и припал к забору.

Белый вихрь стал, волна желания накрыла меня с головой, подхватила, понесла.

Дервиш повлек нас по переулкам.

Она успела схватить меня за локоть.

Властные рывки волкодава передавались через ее тело.

В своем рысканье Дервиш был неистов. Он носился по всему поселку, набрасывал петли на пустырь, вокруг котельной, поднимался в переулки, замирал – и вновь устремлялся, забирая то вниз, то вверх, то по прямой рвался к нижней дороге.

Натягивая поводок всем упором инерции, мы лишь слышали хриплое дыханье, преодолевавшее строгий ошейник, и как когти волкодава, клацая, царапают асфальт.

Прохожие, столкнувшись в темноте с белой зверюгой, шарахались в стороны. Мы слышали ругань и визг. Сетка с молоком болталась, как праща.

Задыхаясь от быстрого шага, разогнанного урывками перебежек, спустились к пляжу, поднялись (я растянулся на лестнице и после догонял), ускорились до ротонды, испугали подростков, целовавшихся у парапета, и вдруг напрямки он рванулся по крутой грунтовой дороге к верхней станции фуникулера.

Она не пыталась одернуть пса, хлестнуть поводком по морде, прикрикнуть. Сложное ощущение владело мной, возбужденное ее передавшимся трепетом.

За все время этой околесицы – за все то время, когда мы с ней мчались, рука об руку, сталкиваясь и соединяясь, сопротивляясь и подчиняясь, слаженно, как одно тело, – она не проронила ни звука. Только с силой выдыхала от напряжения, постанывала сквозь зубы.

На площадке у станции сорвала с запястья петлю – и поводок, обжигая ладони, вырвался у меня из рук. Пес белой громадой, жутко белеющим в сумерках строем мышц исчез в кустарнике.

Она вскрикнула, кинулась за ним, но развернулась, крутанулась на месте и, закусив запястье, заревела от бессильной ярости. Я обнял ее.

Потом мы сели на скамейку, и она все рассказала.

Оказывается. Вчера в Москве погиб хозяин Дервиша. Менты убили. Не договорились. Сегодня пес чуть не разнес весь дом. С ним невозможно сладить.

Послышалась песня, шум, разгоряченная компания сошла с фуникулера. Три женских голоса стройно выпевали: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить… с нашим атаманом любо голову сложить… » Компания вышла на дорогу, а к нам подошел парень, провожавший их.

– Ребят, на горку прокатиться не желаете? Двадцатка с носа.

Она отвернулась. Я кивнул:

– Подумаем, командир.

– Работаем 25 часов в сутки. Прошу учесть, – парень сплюнул, бросил сыпанувший искрами окурок и, пошаркивая пляжными шлепанцами, двинулся обратно к станции.

Колба фонаря, под которым мы сидели, была разбита, осколки искрили, хрустели под подошвами, дуговой сердечник тускло поливал ультрафиолетом. Ногти, рубашка, ее платье, обертка мороженого возле урны – флуоресцировали голубизной.

Я стал целовать ее, она отвечала, и всем телом я ощутил ее дрожь, губы впитывали ее учащенное, прерывистое дыханье – и уже не замирали от нечаянного прикосновения стянутой, твердой раневой ткани, и ладонь внимала ее гладкой как вода коже. Длилась эта мука бесконечно.

Наконец, чтобы не сгореть, я отстранился. И вдруг ее взор прояснился. Она смотрела поверх моего плеча – и прежде чем зрачки дрогнули блесткой, прежде чем в них покатился углом серый шар, я почуял движение воздуха за спиной – и, мертвея, теряя ее взгляд, обернулся.