Книга Франклин Рузвельт. Человек и политик - Джеймс Макгрегор Бернс

— Допустим, он собирается продемонстрировать силу в Карибском море, — предположил рассеянно президент. — У нас там несколько подводных лодок. Что будет, если мы отдадим приказ атаковать и потопить линкор? Не думаете ли вы, что конгрессмены потребуют подвергнуть меня импичменту?

Через два дня президенту позвонили из министерства ВМФ и сообщили, что «Бисмарка» блокировали британские корабли и потопили посредством артобстрела и торпед. Рузвельт потянулся и произнес ликующе:

— Ему конец!

После этих событий, а также разных слухов и предположений решающая речь Рузвельта прозвучала 27 мая несколько буднично. Она произносилась в неподобающей обстановке: в восточной комнате Белого дома представители латиноамериканских сторон неуютно расположились в позолоченных креслах из танцевального зала; снаружи пикеты коммунистов ходили по тротуару в обе стороны с антивоенными плакатами. Президент начал выступление с энергичного заявления: нацисты намереваются подчинить своему господству весь мир, — он настаивал, что не преувеличивает. «В нацистской книге овладения миром» это уже записано. Нацисты, говорил Рузвельт, «намерены обойтись с латиноамериканскими странами так же, как с Балканскими. Затем наступит очередь Соединенных Штатов и доминиона Канады». Американских рабочих постигнет участь рабов; профсоюзы разгонят; фермеров поставят под жесткий контроль и доведут до нищеты; церкви подвергнут преследованиям; детей, вероятно, пошлют «приветствовать гусиным шагом новых идолов».

О чем говорил президент? О стране, оккупированной нацистами или осажденной ими? Из речи было трудно понять это и многое другое. В ней отражалось противоречие между стремлением придать стройность словам, фразам и отсутствием у президента четко сформулированной стратегии. Хотя Рузвельт говорил в своей обычной, напористой манере, ему приходилось все больше блуждать от географии нацистских завоеваний к битве за Атлантику и от нее к необходимости дать отпор Гитлеру, прежде чем он подойдет слишком близко. За словами «бункер нашего Капитолия завтра может быть отнесен на несколько тысяч миль от Бостона» следовало провозглашение целей национальной политики, которое содержало мало новизны, а также развенчание «искренних» пацифистов» и осуждение «циников» среди них. Он процитировал-таки пугающие цифры потерь коммерческих судов от торпедных атак немецких подводных лодок и сделал самое решительное из своих предупреждений о готовности осуществлять военные поставки Англии любыми средствами. Но президент не объяснил, как можно это осуществить, оставаясь в рамках решения о патрулировании. Не упомянул ни единым словом о передислокации флота в Атлантику и проигнорировал ключевой вопрос об эскорте конвоев. К окончанию речи Рузвельт приберег ряд воодушевляющих лозунгов:

— Как президент объединенного и исполненного решимости народа, я торжественно провозглашаю:

Мы подтверждаем свою приверженность традиционной американской доктрине свободы мореплавания.

Мы подтверждаем солидарную приверженность двадцать одной американской республики и доминиона Канады сохранению независимости Западного полушария.

Только мы в обеих Америках вправе сами решать, подвергаются ли угрозе, когда и где американские интересы или наша безопасность.

Мы располагаем наши вооруженные силы в стратегически важных районах.

Мы не поколеблемся использовать их для отпора врагу...

Поэтому... сегодня я подготовил воззвание, провозглашающее бессрочное чрезвычайное положение в стране и предусматривающее укрепление нашей обороноспособности до такой степени, какую позволяет наша мощь и власть...

Вскоре после выступления, пока Рузвельт с довольным видом слушал музыкальную пьесу Ирвина Берлина «Танцевальный оркестр Александра» и другие любимые мелодии, в Белый дом начали поступать телеграммы. Позднее вечером Шервуд обнаружил президента в полном расслаблении. Сидя в кровати, заваленной сотнями телеграмм, он воскликнул:

— Они на девяносто пять процентов благожелательны! Думаю мне удастся хорошо отдохнуть после этой речи.

В передовицах утренних газет президенту выражалась твердая поддержка.

Представители военной партии тоже почувствовали облегчение. Хотя в речи президента отсутствовали некоторые желательные для них моменты, в целом она представляла собой волнующую декларацию национальной решимости и призыв к энергичным действиям. Затем, однако, произошел один из тех рузвельтовских откатов, которые так часто приводили его помощников в отчаяние. На следующий день в ходе пресс-конференции, когда в ушах президента все еще звучали восторженные аплодисменты, он опроверг наличие у него планов использования флота для эскорта конвоев, а также слухи, что имеет намерение сделать запрос в конгресс об изменении Закона о нейтралитете или отдать распоряжения, касающиеся практического выполнения поставленных в речи задач. Эти высказывания, уныло констатировал Стимсон, почти свели на нет эффект от речи. Даже Гопкинса озадачила перемена в поведении шефа. Вскоре решимость Рузвельта подверглась испытанию. Одиннадцатого июня стали поступать сообщения от спасшихся на побережье Бразилии членов экипажа американского грузового корабля «Робин Мур», торпедированного три недели ранее немецкой подводной лодкой. Гопкинс убеждал шефа использовать инцидент как повод для перехода от патрулирования побережья к эскорту судов под американским флагом. После первоначальной вспышки гнева президент, однако, отказался это сделать. Он согласился представить в конгресс доклад о потоплении американского судна в качестве примера нацистской угрозы, о которой он предупреждал в своей речи.

У президента все еще не было стратегии. В основном его политика строилась на ожидании событий — не просто событий, но одного чрезвычайного события, которое создало бы условия для решительных действий. Таким событием стало нападение Гитлера на Россию. В конце июня мир следил за тем, как решается судьба Красной армии, следил также за поведением Лондона и Вашингтона.

ВО-ПЕРВЫХ, АТЛАНТИКА

Реакция Черчилля на постигшую беду была столь быстрой, красноречивой и решительной, что в течение многих лет его слова создавали у людей искаженное представление о событиях конца июня 1941 года.

— Мы полны решимости уничтожить Гитлера и любое напоминание о нацистском режиме, — говорил Черчилль в обращении к народу буквально через двенадцать часов после получения известия о нападении Германии на Россию. — Ничто не заставит нас отступиться от этого, ничто... Отсюда следует, что мы окажем любую помощь России и русскому народу...

Он говорил, что вторжение гитлеровских войск в Россию не более чем прелюдия к нападению на саму Англию.

Такова была энергичная риторика; но в первые дни после нападения нацистов на СССР отношения между будущими создателями ООН отличались взаимными подозрениями и почти полным бездействием. Весной между Лондоном и Москвой контактов почти не было. Сталин и Молотов подчеркнуто соблюдали дистанцию в отношениях с британским послом сэром Стаффордом Крипсом. Черчилль и Иден сомневались, что советский посол Иван Майский пользуется доверием у своих руководителей. В Кремле еще тлела неприязнь к Англии из-за ее отказа признать его договор с Гитлером, отдавший под власть Советов Прибалтийские государства. Некоторые русские еще сомневались, не является ли нападение нацистов следствием подстрекательства Черчилля. По их мнению, он хотел этого и не это ли было целью перелета Рудольфа Гесса в Англию? Москва зловеще хранила молчание и после обращения Черчилля.