Книга Траектория краба - Гюнтер Грасс

Потом я свернул на сто шестое шоссе по направлению к Людвигслусту и въехал в разделенный на кварталы район панельной застройки Гроссер Дреш, где раньше проживали около пятидесяти тысяч граждан ГДР; здесь, в третьем квартале, я припарковал свою «мазду» рядом с памятником Ленину у поворота на Гагаринштрассе. Погода была сносной. По крайней мере, дождь не шел. Вокруг стояли жилые кварталы, уже санированные и выкрашенные в пастельные тона.

Каждый раз, когда я навещаю мать, меня удивляет, что сделанная эстонским скульптором здоровенная бронзовая фигура все еще сохраняется на своем месте. Взгляд Ленина хоть и устремлен на запад, однако скульптор не удостоил его какого-либо целеуказующего жеста. Засунув обе руки в карманы, будто остановившийся, чтобы передохнуть, прохожий, Ленин стоит на низеньком цоколе, в уголке гранитной ступеньки вмурована бронзовая табличка, где крупными буквами выгравировано напоминание о событии революционного характера: «ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ». Пальто имеет следы какой-то невыразительной надписи, сделанной спреем. Плечи слегка запятнал голубиный помет. Чистыми оказались только мятые брюки.

На Гагаринштрассе я задержался недолго. С одиннадцатого этажа из материнской квартиры с балконом открывается вид на соседнюю телебашню. Без ее кофе, как всегда чересчур крепкого, дело не обошлось. После ремонта панельных домов квартплата выросла, но это повышение, по словам матери, оказалось вполне терпимым. Об этом и зашел разговор, только об этом. Больше говорить нам было не о чем. Ее даже не заинтересовало, зачем — кроме краткого визита к ней — я еще прибыл в город множества озер: «Уж, во всяком случае, не из-за дня рождения Вождя!» Впрочем, дата моего приезда давала ей возможность угадать его цель, поэтому, приоткрыв мне дверь в комнату Конни, она не пустила туда, сказала: «Не стоит. Тут уж ничего теперь не поможет».

По Гамбургераллее, которая раньше называлась Лениналлее, я поехал к зоопарку, потом к району Амхексенберг, где оставил машину и с уверенностью лунатика нашел то самое место, за молодежной турбазой. Позади серого строения ранних пятидесятых годов крутым обрывом идет вниз обсаженный деревьями высокий южный берег Шверинского озера. Внизу, у самой кромки воды, виднелась дорожка Францозенвег, которой любят пользоваться пешеходы и велосипедисты.

Погода тем временем разгулялась. Хотя на апрель было еще не очень похоже. Солнышко, если пробивалось сквозь тучи, даже пригревало. Неподалеку от входа в здание турбазы лежали, будто ничего и не произошло, поросшие мхом обломки гранитных плит, оставшиеся от разрушенного мемориала. Между посаженными тогда деревьями разросся дикий худосочный кустарник. Отчетливо выделялся квадратный фундамент мемориала, лишь слегка присыпанный сверху землей, но если этот абрис легко угадывался, то вставшее поперек здание турбазы закрывало перспективу, поэтому вообразить, как выглядело продолжение мемориала, было уже невозможно. Слева от входной двери строгим шрифтом были выведены имя и фамилия Курта Бюргера, рядом ждал игроков стол для пинг-понга. На дверях висела покосившаяся табличка: «Закрыто с 9 до 16 часов».

Я долго стоял между замшелых гранитных обломков, на одном из которых даже сохранился рунический знак. Останки, из какого века?

Когда мы с матерью нашли прибежище в Шверине, здесь все еще было целым: рядами стояли валуны построенного нацистами Мемориала героев, высился большой гранитный камень с именем Мученика. Мать застала мемориал уже не очень ухоженным, хотя он и оставался на попечении партии, которая, впрочем, и сама приходила в упадок. Она рассказывала, что зашла сюда, к низеньким тогда дубам и букам, в поисках дров: «Там, где нас власти разместили, топить было нечем…» Многие женщины и дети занимались поисками топлива.

Еще до того, как 3 мая к Шверину сначала прорвались с плацдарма на Эльбе американские танки, а потом пришли англичане — «Это были настоящие шотландцы…», — нас перевели из довольно обветшавшего к концу войны района Шельфштадт, где мы жили в школьном подвале, на Лемштрассе. Здесь нас в принудительном порядке вселили в кирпичную хибару, крытую толем, которая находилась, естественно, на заднем дворе. До сих пор эта хибара стоит. У нас были две комнатушки и кухонька. Туалет во дворе. Нам даже поставили буржуйку. Вытяжная труба выходила в кухонное окно. Чтобы топить буржуйку — мать готовила на ней, — приходилось искать дрова по дальним окрестностям.

Так она добралась однажды до Мемориала. Даже когда в июне англичане ретировались, а вместо них пришла и надолго осталась Красная армия, валуны с высеченными именами и рунами еще долго продолжали стоять; русских это не волновало.

В соответствии с соглашением победителей, достигнутым в Потсдаме, мы очутились в советской зоне, для матери это был даже добровольный выбор, поскольку однажды она увидела на самом большом камне Мемориала, обращенном к озеру, знакомое ей имя: «Камень-то поставили в честь нашего Густлоффа…»

Во время моего последнего визита в Шверин я увидел меж обомшелых гранитных обломков на расколотом валуне остатки надписи, высеченной готическим шрифтом, и сумел разглядеть у самого скола буквы «гельм», сохранившиеся от имени и фамилии Вильгельм Даль; я не удержался от искушения представить себе, как мать занимается поиском дров, как она с вязанкой хвороста на плече обнаруживает еще целый Мемориал героев и входит в него. На полудюжине валунов она видит имена незнакомых ей, но наверняка заслуженных партийцев, среди них — Даль, руководитель округа Висмар. Вот она, маленькая, к тому же исхудавшая, стоит перед четырехметровым гранитным камнем, но ее мыслей я угадать не могу, потому, видимо, что ее сбила с толку неожиданность — прочитанная надпись на камне, воздвигнутом в честь Мученика. Во всяком случае, насколько я знаю мать, она не оробела и спокойно вошла в Мемориал.

Он был сложен на ровной земле из гранитных блоков. На отполированных колоннах, обрамлявших Мемориал, неизвестный современный скульптор высек в виде барельефов огромные фигуры штурмовиков-знаменосцев. Кроме того, внутри Мемориала, не имеющего крыши, находились восемь бронзовых табличек с именами покойников. И все восемь раз рядом с датами рождения и смерти указывалась ее причина — «убит». Пол Мемориала был загажен. Это мне рассказывала мать: «Собаки гадили…»

Памятный гранитный камень в честь Вильгельма Густлоффа стоял отдельно от выстроенных рядами валунов на особом месте, которое хорошо просматривалось из Мемориала. С этого места открывалась широкая панорама озера. Но мать, наверное, смотрела в противоположную сторону. Впрочем, она никогда не брала меня на поиски дров. Пока она занималась этим, я оставался на Лемштрассе, где меня кормила грудью женщина, жившая по соседству, по фамилии Курбьюн. У матери и грудей-то почти не было, ни тогда, ни потом, только два острых кулечка.

Такая уж у памятников судьба. Одни сооружаются слишком поспешно, а потом, когда чрезвычайная героическая пора проходит, их убирают. Другие, как памятник Ленину на углу Гамбургераллее и Платерштрассе, продолжают стоять до сих пор. А вот памятник командиру подлодки С-13 был воздвигнут в Ленинграде, ныне Санкт-Петербурге, всего около десяти лет назад, 8 мая 1990 года, то есть через сорок пять лет после окончания войны и спустя двадцать семь лет после смерти Маринеско: на треугольной гранитной стеле установлен крупный бронзовый бюст, запечатлевший без головного убора человека, которому со значительным опозданием было присвоено звание Героя Советского Союза.