Книга Продавцы теней - Ольга Шумяцкая

Красная шуба и пристав переругивались.

— Я тут присланный для слежения за спокойствием в широких смыслах, — бубнил пристав. — А в неожиданных одеяниях пущать не велено.

Однако поэт не был готов снять огненное великолепие. По всему было видно: то, что откроется под шубой, еще меньше соответствует спокойствию в самых широких смыслах.

— Смените одеяние, пущу, — продолжал бубнить пристав.

— Никак невозможно. Придется ехать домой, опоздаю к началу чтений, — утверждал Маяковский.

Дискуссия прекратилась неожиданно: полицейский предложил господину поэту три рубля на конку. Тот быстро согласился, выхватил у пристава трехрублевый билет и крикнул в глубины здания:

— Пришлите Велеречивого с лопатой — второй раз в гору не полезу! Пусть скопает к черту свой сугроб!

Увидев Ленни и Лизхен, большеголовый кумир расставил руки и дал знак скатываться прямо в его объятия. Что они и сделали.

— Но вы же вернетесь? — отважилась спросить Ленни.

— За вами? — молниеносно отреагировал Маяковский, глядя на нее, но обращаясь явно к Лизхен.

Лизхен неодобрительно хмыкнула и двинулась внутрь. Мимо нее просквозил Велеречивый — щуплый юноша, который начал спешно раскапывать в снегу дорожку.

— Почему он совсем без зубов, ваш командор? — спросила Лизхен, оглядываясь, куда бы бросить шубку. Ни одно место не показалось ей достаточно безопасным.

— Думаю, случись революция, она оплатила бы ему новую челюсть, но ведь не случилась. Он дикий… — сказала Ленни, и они вошли в ярко освещенный зал.

Когда Евграф Анатольев, поэт крошечных форм, точнее, формочек — втайне от друзей он делал по вечерам песочное печенье и тем успокаивал шалившие нервы, — неделю назад впервые вошел в фабричный павильон, тот был разделен картонными стенами на несколько каморок, в которых пылились остатки реквизита: шляпы, детские кроватки, бутафорские музыкальные инструменты. Евграф действовал широкими мазками — большинство стен он снес, оставив выгородки, которые делили павильон на три пространства. Старье выкинул. Из студийного хлама осталось несколько громоздких деревянных штативов, от одного из которых так и не удалось отделить неработающую кинокамеру. На безголовых штативах волею куратора красовались аквариумы, откуда мрачно поглядывали на посетителей толстобрюхие рыбехи.

Было здорово натоплено, да и народу немало. Судя по хитрым глазкам большинства, официальная часть уже состоялась — где-то внутри явно был открыт буфетный кран.

— Надеюсь, этих рыб они жарить не будут, — пробурчала Лизхен, которая чувствовала себя среди демократичной разухабистой толпы сомнительной чистоплотности не очень уютно.

— Ах, от Евграфа можно ждать и горючих костров, — пропела Ленни и устремилась сквозь толпу к фотоснимкам, кидая по сторонам быстрые взгляды: она искала Эйсбара.

В первой выгородке были выставлены снимки Александра Родченко. Знаменитые тени. Углы зданий, которые вдруг начинали казаться гигантскими кораблями. Уходящие в точку ступени. Посетители негромко переговаривались. Самого автора не было видно. Евграф, добавивший к своему убранству японские палочки, которыми он скрепил на затылке не очень чистые длинные волосы, приволок поднос с котлетами и водрузил на деревянный ящик.

— Заготовил для Маяковского, но думаю, он не вернется, — шепнул он Ленни. Та искала глазами Родченко. — Он там, дальше, — сказал ей Евграф и покосолапил обратно в глубины павильона.

Неожиданно с треском лопнули две лампочки, и родченковская часть зала погрузилась в полутьму. Тут же визгливый мальчиковый голос прощебетал:

— Тьма, тьма, голытьба, голытьба… — подросток в черном свитерке уже лез на ящик, а вокруг него сгущалась небольшая группа слушателей.

Но Ленни было не до чтений. Она проскользнула во вторую выгородку, где красовались фотополотна одного из так называемых пиктореалистов — Николая Васильева-Тони. Ленни слышала, что он снимает не на пленку, а на стеклянную пластину, которую специальным образом смазывает вазилином. На снимках фигурировала полуобнаженная натура — тающие в сигаретном дыму женщины-вамп.

— Львицы в человеческом облике, — прогнусавила толстуха, увитая кудрями как викторианский домик плющом. Ей в ответ хором захохотала компания, известная под прозвищем «Рифма-трио». Губы, щеки и ресницы их были жирно накрашены.

— …Мы карты из колоды — фанфары, бейте код, — проверещал Анатольев, одаривая трио все теми же котлетами. И подмигнул дамочке, которая начинала расстегивать блузку.

— О-о, будет игра на раздевание? — спрашивал кто-то из толпы.

Ленни показалось, что она слышит знакомый голос. Она резко обернулась. Не он. Не Эйсбар. Наконец она продралась к своим снимкам. Около них, как ни странно, было тихо. Лизхен оказалась там раньше и стояла подле фотографий, слушая симпатичного дьявола с моноклем.

Вот ее любимые кадры! Ленни просияла — как чудно развесил их Евграф! Это были опыты по совмещению изображений. Впрочем, техника — ее личное дело. На картине трюк не виден. Автомобиль, контуры которого множатся, и это создает впечатление, что он мчится быстрее, чем мир вокруг. Велосипедист — колеса тоже множатся, и фигура гонщика, и кажется, что он сейчас влетит в трамвай, который делает дугу на площади. А вот ее гордость: вдоль семиэтажного дома летит женщина. Она падает? Или воспаряет? Ее голова снята несколькими экспозициями так, что создается впечатление, будто она мотает ею из стороны в сторону — то ли отказывается верить в то, что падает, то ли продолжает с кем-то спорить. Ленни снимала акробатку на спортивной арене — та прыгала на батуте, который из кадра изъят.

Сзади подошел худой лысый человек с трубкой.

— Примите поздравления! Столь юное создание и так точно чувствует конструкцию драмы. Завидую вашему будущему. К вашим услугам — Александр Родченко.

Ленни чуть не задохнулась от счастья. И через секунду увидела Эйсбара. Он стоял у входа к ней спиной, высокий, выше всех в зале, и с кем-то беседовал.

— Эйсбар! — радостно крикнула она и устремилась к нему, налетая по дороге на удивленных гостей и отскакивая от них наподобие теннисного мячика. Подлетев к Эйсбару, она схватила его за рукав и развернула к себе.

— Вы представляете, Родченко… только что… — выпалила она и осеклась.

На нее смотрело чужое, вежливо улыбающееся лицо.

— Простите… Я перепутала… Обозналась… Простите… — пробормотала она и ринулась назад. Столкнулась с Анатольевым, выбила у него из рук поднос — котлеты раскатились по полу, — бросилась на колени и принялась собирать их, стукаясь лбом об Анатольева, который тоже ползал на коленях. Послышался шум, хохот, возня, все устремились ко входу. Ленни поднялась, не зная куда девать руки в котлетном жиру.

В павильон входила чудная процессия. Впереди шел, покачиваясь, Жоринька, похожий на самого себя в роли великосветского пшюта, которых он переиграл немало: короткое распахнутое черное пальто, белый шарф, сдвинутый на затылок цилиндр, золотой локон падает на лоб, на овечьем лице пьяная ухмылка. К одному его боку прижималась гадкая девица в рваных чулках, грязном платье с тюрнюром и безобразным декольте, явно подхваченная в каком-нибудь дешевом борделе. К другому — ангелоподобная гимназисточка в наглухо застегнутом форменном платье, аккуратном фартучке, с бантом в толстой косе. Далее следовали темные личности в количестве человек шести, которые, размахивая бутылками, распевали «Марсельезу». Сзади шел томный певец декаданса, знаменитый шансонье Алексис Крутицкий с прутиком. Этим прутиком он погонял честную компанию, как гусей, время от времени выкрикивая: «Тега, тега, тега!» На каждое его «тега» компания заливалась дружным хохотом, а Жоринька в конвульсиях смеха перегибался пополам.