Книга Обращенные - Дэвид Сосновски

— Ш-ш-ш, — говорю я, и ей не приходится повторять дважды.

Мы вместе стоим в темноте и слушаем, как двери открываются и закрываются, потом слышим шаги — быстрые, на удивление тихие. Становится ясно: мои соседи еще не догадываются, что тревога ложная. Это походит на шаги стариков — хотя стариков в мире больше нет, по крайней мере тех, кто выглядит на свой возраст. Я могу придумать только одно объяснение: нежелание.

Но что может вынудить человека отказаться покинуть горящее здание?

И тут до меня доходит. Мои соседи, мои друзья поневоле… Это они! Они разделись, чтобы принять душ. Они были в душе, когда сработала сигнализация.

Это надо видеть.

Я иду к окну, но затем останавливаюсь. Поскольку Исузу не стоит на такое смотреть. Не то что я страдаю ложной стыдливостью. Просто есть вещи слишком откровенные, чтобы ребенок смог пережить такое спокойно. Поэтому от родителей требуется некоторая предубежденность. Определенные вопросы стоит отложить на потом, что я, собственно, и делаю. Нет никакой нужды показывать Исузу этот массовый стриптиз.

С другой стороны, я не совершаю ничего противозаконного и к тому же знаю этих людей целую вечность. А посему могу себе это позволить. Я любопытен. Относительно некоторых приятно округленных силуэтов я задавался определенными вопросами в течение многих лет. Не каждый день выпадает подобная возможность.

Я раздвигаю шторы, но на такой высоте, чтобы отверстие оказалось вне поля зрения моего блуждающего призрака. Я живу на четвертом этаже, и из моего окна открывается неплохой вид на лужайку, где сейчас собрались мои друзья и соседи.

Но когда я смотрю на них, эта картина заставляет меня расхохотаться. И снова поверить в бога. То, что я вижу — не гениталии, опушенные, бритые, покачивающиеся. Не груди, красивые или не слишком. Даже не секретные татуировки или пирсинг — у тех людей и на таких местах, где я даже вообразить не мог.

Вот что было настоящим секретом. Вот целый мир тайн, о существовании которого я должен был догадаться, но не догадался. Порочность, лицемерие — и восторг, с которым мы обнаруживаем, что все еще можем рассчитывать и на то, и на другое.

Четырьмя этажами ниже меня, то и дело смешиваясь с остальными, переговариваясь, бродят несколько призраков, ведьм и старомодных дракул. С фальшивыми пластмассовыми клыками, надетыми поверх настоящих.

— Вот сукины дети, — говорю я сам себе — но достаточно громко, чтобы ушки-радарчики Исузу уловили это даже сквозь саван.

— Это плохое слово, — напоминает она. На всякий случай, чтобы я, паче чаяния, не забыл. — Ты собираешься…

— Ш-ш-ш, — перебиваю я. — Знаю.

Я все еще пялюсь на своих соседей, которые ведут себя не так, как положено приличным вампирам. И я не единственный. Те, кто не одет, тоже таращатся на них. Их отвращение чувствуется даже на моем четвертом этаже. Конечно, не все испытывают подобные чувства. Некоторые просто удивлены, некоторые выглядят задумчивыми, как будто задают себе вопрос: с какой радости они отказывают себе в подобных вещах? Эй, господа, кто сказал, что приличные вампиры этим не занимаются? Просто потому, что это детские штучки, а мы больше не дети, так?

Да. Совершенно верно.

Некоторые обнаженные болтают со своими соседями в маскарадных костюмах. Последние поворачиваются, чтобы позволить собеседникам полюбоваться своим нарядом, или распахивают плащи, демонстрируя крылья а-ля летучая мышь, как у Лугоши. Исузу, пыхтя, тянет меня за ногу.

— Наряди и заряди, — шепчет она.

— Иди сюда, Тыковка, — откликаюсь я.

Я опускаюсь на колени. Теперь мы как будто одного роста. Я снова раздвигаю шторы, но ниже.

— Это тебе, — шепчу я, когда она прижимает свою крошечную призрачную рожицу к стеклу. — Счастливого Хэллоуина.

Я хочу взять ее туда, вниз, позволить побродить, смешаться с толпой, позволить ей играть, оскорбляя чувствительность тех, кто этого не одобряет. Поскольку именно таким Хэллоуин был прежде, всегда. Именно это делало его праздником. Единственное правило Хэллоуина — нарушать правила.

Но я не могу. Это самое большее, что я могу позволить — немножко посмотреть издали. Но достаточно ли этого? Может быть, это будет просто жестокой насмешкой.

Исузу отворачивается, и я получаю ответ на все свои вопросы. Она заключает меня в объятья. Она целует меня в щеку сквозь свой призрачный саван. Когда она отстраняется, я вижу отпечаток ее губ, проступивший сквозь ткань ее наряда. Шоколад.

— Спасибо, папа, — говорит она, и я пытаюсь удержать свое сердце, которое готово выскочить через горло.

Чтобы ничто красное не брызнуло на блестящее платье моей принцессы или ее маленький фальшивый саван.

Глава 10. Папа Питер Последний

Я до сих пор не знаю, что делать с «мертвым часом», который начинается, как только Исузу ложится спать, и заканчивается с восходом солнца. Я пытаюсь синхронизировать наше расписание. Я добиваюсь, чтобы Исузу спала большую часть того времени, которое я работаю. Я пытаюсь сдвигать время ее сна — каждую неделю еще на чуть-чуть, чтобы сократить это молчание. Пытаюсь поощрять ее, чтобы она спала днем так долго, как только возможно. Но это не может продолжаться до бесконечности. Она растет, как сорняк, а смертным, как растениям, нужен соленый свет. Кажется, в нем содержатся какие-то витамины или что-то вроде этого.

Я все еще пользуюсь мобильником, чтобы слушать ее сопение. Это помогает. Я купил еще один телефон, который укрепил у нее над кроватью — теперь у нее настоящая кровать, а не надувной матрас. Но сидеть в гостиной, в то время как она находится в своей спальне, посапывает в трубку, прижатую к моему уху… в этом, есть что-то дикое. Слишком близко. Слишком жутко.

Я отправляюсь на прогулку. Светит луна, полнолуние, и повсюду поперек тротуара протянулись смоляно-черные тени. Исузу по-прежнему сопит мне в ухо, сопровождая меня — я остаюсь на свете на всякий случай.

До Исузу это было время, когда я направлялся в стрип-клуб в поисках шума, отвлекающих моментов. Титек. Но сейчас это кажется неправильным. Учитывая, что у меня дома ребенок. Учитывая, что последний раз, когда я зашел туда, меня выгнали. К тому же из-за музыки я не смогу слушать мобильник. И я просто гуляю, следуя за своей тенью, что не предполагает никакого определенного направления.

Миновав несколько кварталов, я вижу впереди…

Церковь, вся залитая светом по случаю полуночной мессы, которую теперь служат не только в ночь на Рождество. Сегодня воскресенье. Мертвое время труднее всего пережить именно по воскресеньям. Разноцветные витражи покрывают тротуар радужными пятнами, которые смешиваются с чернильными кляксами лунных теней. Вампиры-католики (да-да, такие бывают) исчезают в желтом прямоугольнике между широко распахнутыми створками дверей — поодиночке, парами, маленькими группами, которые немного похожи на семьи. Снаружи освещенная вывеска, на которой сияет вопросительный знак.