Книга Звездочет поневоле - Оксана Бердочкина

Человек в накрахмаленных манжетах повесил трубку и в хорошем настроении взялся за яйцо Фаберже.

«Произведи новые мысли, что принесут тебе успех и радость», – с усердием пробежало в его голове. Но вопрос не находил своего ответа, и ничто не давало ему покоя. Он провел редкий кастинг, осторожно перебирая претендентов мнимой вилкой, тщетно цеплялся за не суть дела. В голове всплыла мумия фараона, он вспомнил, что подобное должно найти свое место, как можно подальше от глаза людского, и не дай бог призвать представившуюся когда-то душу. Страх поражал его. Педант поджал колени, и дико заполнился кусочками тяжелого страха. Списки возможных некрасивых знаний терзали его своим существованием. «Да, я знаю!», – сидя за обеденным столом, воображал судебный процесс, мнимые приговоры, строгие голоса. Все уносилось в проблему, но буквально через мгновенье он смешно опомнился со словами: «Этому не быть». Он берет в руки шкатулку и вдыхает запах, оценивая прошлое. «Подчеркиваешь внутреннюю ущербность», – промелькнуло в его голове. «Почему? Да потому, что копишь богатства, покупаешь себе мнимую знатность, считаешь себя лучшим из лучших, быстрым из быстрых, одним словом: неуязвимым. Однако признайся в том, что ты – балда. Ты же Педант. Грязная твоя кровь, грязная. Кто это? Он испугался, встретившись с коридорным зеркалом. Кто-Кто? Твое эго, дружочек. Какой я грязный. Это всего лишь мой внутренний голос. Не успокаивай себя, я уже пролез в твои кости. О, какой же ты негигиеничный! Черт. Я знаю, что это черт. Это ты? Балда, ну какой же я черт. Черта и в помине нет, и тот сбежал, я же это… эго твое. Аллегория, мысли, будто аллегория. Все это фальшь, его нет, это всего лишь часть моего сценария о Сыне Истины, всего лишь… Арабески, гротески – тебе нравятся такие серпантины букв? Ничего не понимаю. Грязная твоя кровь, грязная. Мысли? Прочь! Ну, кто ты? Кто ты? Ты же прост, как валенок. Мать твоя глупость доярки, да отец твой крестьянский лапоть. Вообразил? Губу свою закатай. Игры в кости – стащил весь антиквариат Орлова. Вообразил себя наследником чужого времени? Того самого времени частью, которого тебе никогда не стать. Чужое это все, дружочек. Во всем пальцы мастеров, а твои-то глянь на них. Сплошное кураре! Сплошное кураре? Да, именно! Во вред смыслу. Во вред духу. Инвентарь таков не прощает – жгуч, хорош…Материя двигает, материя и задвинет. Отрешь свои пальцы, отрешь, во имя тех имен, что были проданы на ярмарку расстрела. Отрешь фаланги, умоляю! Землю тебе копать, да и вовек не расплатишься. Безумие? Я схожу с ума? Где моя ясность? Нет, дружочек, твое эго. Это твое эго. Стая твоя сущий сброд. Пишешь подобно вору. Строчки из чужих романов подворовываешь. Не твое это все. Вор! Лживый вор! Недоделок! В костер Педанта! Вор! Краденое слово у тебя на лбу написалось! Вор!»

Мысли сканировали ревущим людским хором, толпы влетали в его напряженный мозг, грязные нищие, грубые люди кричали имя его: Педант! Педант! Ползи, по глине! Ползи, и ешь землю! Мы желаем зрелищ, мы хотим твоего зрелища! Ползи. Ползи, Педант! Иначе в костер тебя! Мы хотим видеть, как ты ешь землю, от которой отреклась природа твоя! Ешь ее! Ешь эту землю, Педант! Упав во мраке на пороге глубокого коридора, пытаясь сдержать затвердевшей гримасой доносившийся хор из его извилин, он начинает неуверенно ползти, вставая на четвереньки, по безупречным паркетам преодолевая широту каждого трудного для него метра. Ему кажется, что он ползет по водянистой коричневой глине, ему грезится ледяной режущий дождь, гуляющий по его спине. Он становится маленьким и беззащитным и, все более боясь своего воображаемого облика, немеет в клетку, бесполезно останавливая поезда, летящие в его голове. Внезапностью предстала перед ним Генриетта, с криком повернув на себе кольцо, она прокричала ему: Педант, быстрей! Во имя всего того мяса, что было продано с молотка! Ползи быстрей! Он слышит детский плач и, содрогаясь, вырывает свой ужин на паркеты, неуверенно вползая в спальню – летит в ущелье, вырубаясь.

Утро показало себя солнечным краешком в воланах темного зеленого бархата. Шуга уж испарился в дверном проеме, когда Петр забросил его домашний тапок на холодильник, ропща на оставленную грязную посуду. Загнал под фарфор капельки утреннего кофе, дунул осторожненько, тем самым приклеив утренний сервис к столешнице. Пустил запахи не любителя банного дня, что частенько выходил покурить на нижний балкон, знал, что по возращении домой хозяин забрезгует и, открыв все окна настежь, беспредельно начнет натирать плинтуса. В ожидании улегся домовито на ковры и, закинув лапки за голову, отдыхал после дел.

Жара шумной улицы разгуляется ближе к двенадцати, а пока только рассвет закончил свое сильнейшее преобразование, и весьма легкий воздух, что голубовато воздушен, наполнял его легкие, заставляя вслушиваться в язык ветра.

Шуга показал себя на линиях мокрой пустынной Пречистенки, когда, только-только, прошлись здравым фонтанчиком. Неподалеку дремала Ленивка, почесываясь в пыльной действительности. Сахарный одиноко стоял, свернув календарь светской жизни, уверенно размышляя: «Плевать, что станется с моим завтра, и так не в первый раз мне по-настоящему все равно». В голове лопались старые шлягеры, и Шугу это существенно раздражало, глядя на редкость автомобилей, пытался усилить контроль над тем, чтобы эти назойливые звуки в последний раз внутри него, как следует, наигрались да и сгинули. «Дурость», – нетерпеливо переживал пустоголовое пустословие. Он думал высоко, глядя на фасады преобразовавшихся зданий, размышлял о празднике Холи, о женский забавах, о танцах, сплетеньях. Где это все? Ближе к подножию Гималайских гор в лесистую местность спрятаться. «Туда, из всех возможных туда. А впустят ли меня – такого мохнатого, скупого, покусанного?». Метнулись круглые глазки зеркал, обшитые желтой ниткой, теперь веселятся, оттого что насажены на полотно пышных юбок. Их в радость прозвали – осколками. Сыновья Царя пляшут, возвращаясь из города в свои женские деревни, без воинственных черт, ради мира и его продолжения, ради молитвы и отказа от зависти. Их бессмертное «Этна» уводит на расстоянии с того берега, на котором уже повертелся до истребления.

Во мне возвели свои корабли – коричневые лики. Блести своим бронзовым браслетом на дикой коже, что не знает забот мягких кремов, и, если не хочешь, не понимай меня. «Есть такие, что задалбливают своей философией, они рождены, чтобы задалбливать», – так говорил Ключ, еще в сентябре. «Мне не нравится это ожидание. Я знаю, что тот, кто хотел меня видеть, уже давно смотрит на меня. Вопрос: откуда? Допустим, из окон музея? Или же с того окна, что напротив. Интересно, очень интересно, ну ведь точно подлец наблюдает. Ставлю на то, что он готовится к встрече, оттого, что боится встретить меня случайно. Да, я чувствую его страх. Возможно, подглядывает за мной сверху. Сейчас зазвонит мой телефон, и голос скажет о своем непреднамеренном опоздании, тем самым украдет у меня еще десять минут моей жизни. За это время, одевшись, выйдет из дверей, оттуда, где сейчас таится. Уверен ли ты в том? Он где-то рядом, где-то близко. Сейчас ровно семь без примесей, еще жду минуту и выхожу на середину бульвара. Если он действительно знаком с моими комбинациями, он разгадает мой ход». Светофор перекрасился, ничто не останавливая, Шуга перешел пустынные дороги, зачем-то ускоряя шаг. «Я – Филобиблон. Поминай меня при жизни, и еще после моей смерти, которая означает мое рождение. Дитя мое». Проделал путь в тысячи шагов? Сколько раз ты шагал по этой земле, именно в этой жизни? Сколько раз ты вдыхал и выдыхал на этой земле, именно в этой жизни? Взяв в узды начало бульвара, он дышал, вспоминая о себе все. Всецело отдавал себя чему-то геометрическому, забывая детство, постигал старость, но чувствуя все отчетливо. Он плыл, вспоминая дерзость Андрея, опять его аккуратный чемодан вскрывается, он достает необходимый ему калибр, метнувшись за угол, оставляет цвет своего костюма – желтый, темно-желтый, сочетаемый с весенней депрессией, покрываемый тонкой едва заметной терракотовой полоской. Ну, комбинатор. Такого и не сыщешь, осторожно меняет черты, обернется и вдруг удавом сделается, а после выследит с лицом милого друга, хоть на руки бери и целуй. Наверное, что-то ценил во мне. Проектируя пространство вокруг себя, придумывал его для тех, кто не ведал о сложенных для них обстоятельствах – так он привязывал к себе, кидал дорогостоящую высоту и ненавидел лживые слезы. Интеллектуал, тянул за собой необычный шлейф, что весьма интересен. Интересна его работа для тех, кто хитро сидит в стороне и за всем наблюдает. Опасно быть не способным, опасно далеко не ходить. Все поджидали и всех поджидали. Шуга осторожно дошел до середины Гоголевского бульвара и, внезапно обернувшись, в смятении остановился. Ожидая, закинул голову, отчего неожиданно чертыхнулся. Узрел в плотности ветвей дерева свою свободу, и захотел вдруг стать подобным прощанием Дафны и не носить на себе ни ногтей, ни отпечаток рук. «Желаю вместо рук носить цветы, листву, набухшие почки. Непрерывно терять себя в закат сезона по крупицам, при этом не рассыпаться на трости, карандаши, палочки для пищи, старомодную палитру, подоконник, стол, бессмысленную доску, коробочку для сигар, а главное, не дай Боже мольбертом обернуться. Я – мольберт. Лучше уж Альберт, и непременно физический, знающий толк в квантах, трениях, кристаллах. Жить в парке на аллеях рядом с беленькой скамьей, неподвижно сохранять основу своей категории, цельность корня, ветровой смехотвории. И кто знает, возможно, даже прогнуться под истерией гроз, потеряв самую худшую ветвь, при этом никого не убив, никого не поранив, и снова порождать возможность должного развития. Хотя, о чем я здесь толкую? Помнишь, как через три столетия к тебе вплотную подошел удивительно непьяный мужик, равнодушно сделав из тебя пенек, посредством топора, пилы, пота, мата, затраченного времени. А уже после, когда ты отпустил память своей отрывной половины, навечно сконцентрировавшись в области корней, – тебя посетила тоскливая мечтания. Белая скамейка исчезла, дорога, пролегающая в тень аллеи забылась в миру, время сотворило вокруг твоего бытия глубину чащи, ты стал влажным, заросшим с трещинами в темноте. Изредка мечтая, чтобы на тебе непременно отдохнули. Желательно усталая красная шапочка, белый заяц, медведь с гармошкой, лохматый сторож, дырявая невеста, улитка виноградная, и человек в песочном костюме… Ну, где же ты? Где? Зачем звонил? Подлец. Кто ты? Зачем вытащил меня в столь ранний час? Чего хотел? Чего хотели? Шуга взглянул на часы, обнаружив более чем восемь. Секундная стрелка сползала по небесному циферблату, перебираясь на сторону запада, а далее вновь поднималась к точке отчета. Удивился, засматриваясь на безразличных прохожих. Временные облики. Так и никто не появился. Он держался одного – песочный костюм, но средь идущих на него людей не наблюдалось подобных примет. „Заговор“, – мелькнуло внутри него, и он ощутил упадок сил, словно потерял дорогое себе. Это заговор! Я должен бежать, никто не придет, я должен бежать. Куда? Домой, мне нужно домой! Кто-то решился вытащить меня из дома. Зачем? Заговор. Пока я здесь, они свободно проникли в мое жилище. Нет, они что-то придумали. Они что-то придумали против меня! Никто не знал, о назначенной мне встрече. Никто. Заговор». Шуга вертелся, терзаясь в своих размышлениях, через секунды все то, что его окружало, приобрело движение. Он сорвался с места, предаваясь бегу, уничтожаясь все дальше к противоположности бульвара. Стачиваясь во времени, все ближе к проезжей части, все ближе к многообразию ходов.