Книга Королевская книга - Наталия Сова

Я вытянулась и отстранилась. Надо сказать, никакой «непростой ситуации» я вокруг себя не чувствовала, а уж «несметное множество людей» втянуть никуда не могла и подавно — круг моих знакомых в последнее время сузился необычайно. Сообщив об этом Серафиму, я услышала в ответ:

— Ирина, я не хочу потратить предстоящую ночь на долгий кольцеобразный разговор, по окончании которого вы скажете, что никакой непростой ситуации не ощущаете, следовательно, делать ничего не надо. Поэтому прошу вас… — Он показал глазами на записную книжку.

— Шутите, — безнадежно предположила я.

Он покачал головой, достал из кармана куртки «Кэмэл» и китайскую зажигалку.

— Начинайте, Ирина. Несколько простых условий — из книжки листы не вырывать, ничего постороннего не писать, записанное не переделывать. Чистовой конспект.

И удалился с сигаретами в тамбур.

Я проводила его взглядом, раскрыла книжку. Шероховатые листочки цвета слоновой кости пахли кориандром и жимолостью. С удовольствием перелистывая их, я наткнулась на полустертую карандашную надпись — наискосок, остро и стремительно: «Правильно ждать — значит умереть на какое-то время и ожить, когда произойдет то, чего ждешь».

Поезд трясло, начальные страницы я исписала прыгающим и крупным леворуким почерком, потом к окну подъехал светящийся вокзал — стоянка двадцать минут — и Серафим принес мне с перрона ванильное мороженое, лизнув которое я поняла, что в Перми завтра выпадет первый снег.

В вагоне приглушили свет, но лампа в нашем купе горела ярче остальных, а Серафимов кофе не оставлял ни малейшего шанса уснуть. Сам Серафим сидел напротив, прямой и ясный, как свеча, его молчание и спокойствие окутывали нас, защищая от всего мира. Слова лились непрерывным потоком, и не вдохновение это было даже, а что-то другое, более обыденное и прочное. Вот так бы и жить, и ехать под светлым взором, покрывая листы судьбы бесконечным узором.

Из желтого полумрака появилась проводница.

— Ой, лампочка, что ли, сломалась? — озадаченно сказала она, глядя в потолок.

— Совсем наоборот, — ответил Серафим.

— А чего не спите? Три часа ночи…

Я наконец почувствовала, как устала.

— Вообще-то мне тоже не спится, — продолжала она. — Вы меня извините, Серафим Александрович, я что хотела спросить… Сигаретки есть у вас?

Серафим протянул разулыбавшейся проводнице пачку, я сунула книжку под подушку и, нырнув под тощее одеяло, отвернулась к серому пластику.

Перед самым погружением в тряский, гремучий полусон перед моими глазами прокрутился небольшой сюжетец. Седой мэтр, автор одного-единственного бестселлера, звонит своему даймону спустя много лет, после того как бросил писательство, почивая на лаврах. Голос автоответчика: «К сожалению, меня нет дома, улетел отдыхать на Сириус, вернусь лет через двадцать. Оставьте сообщение…» У писателя нет двадцати лет, но есть задумка, блестящая идея, зерно смысла, из которого можно вырастить грандиозное разветвленное повествование. Несколько дней он одиноко и бесплодно мучается над листом бумаги, зачеркивает, исправляет, снова и снова переписывает первый абзац, переполняясь темным отчаянием. И этот писатель я, и я пишу на очередном исчерканном листе, поверх каракулей и помарок, объявление в местную газету: «Перспективный автор рассмотрит предложения от даймонов фэнтези. Даймонам детектива, эротики и женской литературы просьба не беспокоиться».

Я проснулась в сказочном снежном свете и, быстро прикрыв глаза, подумала: что, если Серафим наряду с пожилым писателем просто приснился мне? Осторожно приподняв голову, и вправду никого не увидела. Но в уголке, не замеченная сразу, притаилась средневековая сумка, а вскоре появился и ее умытый хозяин с полотенцем, бритвой и зубной щеткой.

За окном сияло утро, холодное и белое, как его улыбка. От московских дождей остались только воспоминания. Ночью мы въехали в зиму, и теперь мчались средь полей туда, где горизонт сливался с бледным небом, где ждал нас суровый дымный город на семи холмах и восьми оврагах.

Мне мил первый снег — будто в этот день сходит на землю тысяча ангелов в ярких белых одеждах, залечивая рваные раны земли, превращая грязь в чистоту и протягивая каждому белый лист как шанс начать заново — с неизбежными ошибками и кляксами, но и с новой надеждой.

Серафим смотрел в окно, где провода чертили бесконечные параллельные линии, его лицо светилось отражением снега. Теперь уже казалось, что мне приснился наш разговор и ночное бдение. Я сунула руку под подушку, наткнулась на теплый сафьян переплета и облегченно вздохнула.

— Доброе утро, — сказал Серафим.

— Неужели вы так и не объясните, что происходит?

— Не вижу смысла пугать вас неведомыми опасностями, которых вы, как я убедился, можете с успехом избежать.

Нашарив в сумке косметичку и полотенце, я прошла по просыпающемуся вагону. Из зеркала на меня глянула черноглазая женщина с чуть впалыми щеками, похожая на утомленную безумной ночью француженку, загадочную и счастливую. Я взъерошила челку и подмигнула ей. Умывалась, причесывалась и красилась неторопливо и тщательно — дверь туалета то и дело сотрясалась, за ней слышались возгласы, свидетельствовавшие, что открывать небезопасно, ибо страждущие, ринувшись к заветному отверстию, растопчут меня подобно стаду бешеных слонов. Однако стоило мне выйти, как несколько мужчин в обвисших тренировочных костюмах разом замолчали, расступились и машинально подтянули животы.

— Ну вот, кажется, вы начинаете принимать свой истинный облик, — тихо произнес, увидев меня, Серафим.

— Что-что вы сказали?

— Вы прекрасно выглядите, Ирина. Запомните себя такой. Это ваше настоящее лицо, я не советую вам больше менять его на какое-либо другое. В особенности на то, которое было у вас в Москве на проспекте Мира…

Я рассмеялась. Последний день дождя всегда самый трудный в году, а первый день снега — самый легкий, но Серафиму необязательно об этом знать.

Завтракали весело, принесенный проводницей в раритетных подстаканниках чай плескался и дрожал, улыбка Серафима встречалась с моей, ничего не значащие слова о погоде и скорости поезда наполнены были потаенными смыслами, расшифровать которые можно было по узору на радужке глаз каждого из нас. Мне было до странности не важно, какие опасности могли мне угрожать, какую роль в их предотвращении играл загадочный «Международный центр содействия культурному развитию» и в чем состояло профессиональное предназначение даймона Серафима Александровича Пичугина. Важным был лишь сам факт существования Серафима и его присутствия рядом со мной.

— Продолжим? — предложил он, и я вынула книжку из-под подушки.

Тишина, неловкий, спотыкающийся узор слов на желтоватой бумаге, снежные луга за окном, удивительное молчание Серафима, — казалось, это длилось не более получаса. Но внезапно Серафим сказал: «Мы подъезжаем», и замелькал, грохоча, Камский мост, меж косыми перекладинами которого хмурилась тяжелая, серая вода, и завиднелся черно-белый город, уходящий вдоль берега вправо и влево за пределы видимости. Маленький мальчик у противоположного окна потрясенно спросил папу: «А Пермь что, больше Москвы?»