Книга Синьора да Винчи - Робин Максвелл

«Ну разумеется, — подумала я, — Медичи изначально были банкирами. Где найти лучшее пристанище для флорентийского филиала, нежели под кровом семейной твердыни?»

Я приблизилась к статуе и увидела, что она воплощает даже не юношу, а отрока, возрастом сравнимого с Леонардо. У его ног, как и в саду, где мой сын позировал для учеников Верроккьо, лежала отрубленная голова некоего жуткого гиганта.

«Вероятно, так изобразил Давида и поверженного им Голиафа другой скульптор», — решила я.

За свою жизнь я видела очень мало изваяний, но талант художника был очевиден даже моему неискушенному глазу. Впрочем, если не считать меча в руке юноши и камня в его праще, он, по моему мнению, мало напоминал ветхозаветного персонажа. Его голову украшала шляпа с полями, из-под нее на плечи Давида падали нежные девические локоны, а сам он стоял, опершись рукой о бедро, в такой небрежно-развязной позе, что казалось, будто он хлебнул изрядно вина, а вовсе не обезглавил в схватке богатыря филистимлянина. От этого Давида веяло женоподобием.

— Великий Донателло, — пояснил за моей спиной Лоренцо. Я сразу узнала голос своего нового друга. — Его «Давид» — первое за тысячу лет публичное изваяние. Мой дед благоволил многим художникам, но больше всего он жаловал именно Донателло. Они даже завещали похоронить их рядом… и теперь лежат бок о бок.

Я вдруг размечталась: «Неужели Лоренцо де Медичи когда-нибудь станет покровителем Леонардо? И стены его дворца облагородит живопись моего сына?»

— Вы пригласили меня на ужин к себе домой? — обернувшись, спросила я.

— Это и есть мой дом. Пойдем со мной наверх и увидишь, — Лоренцо кивком указал на очередь торговцев к двери банка:

— Они все скоро уйдут ужинать, и мы вернемся на первый этаж.

Мы стали подниматься по широкой прямой лестнице.

— Ненавижу банковское дело, — признался Лоренцо. — Да, мы заработали состояние на сделках с купцами, королями и папами, но я не питаю склонности к деньгам ради самого обогащения. Ну не странно ли? — Он испытующе поглядел на меня.

— Еще бы.

— К тому же я совершенно лишен к этому способностей. Хорошо хоть Джулиано любит счеты. Когда-нибудь мы вместе возьмемся за управление. У него свои сильные стороны, у меня свои.

Я сразу вспомнила шестнадцатилетнего красавчика, гарцевавшего на торжестве помолвки Лоренцо впереди брата. На мой взгляд, править ему было еще рановато. Как, впрочем, и Лоренцо — ему едва исполнилось двадцать.

Мы поднялись на первый этаж и оказались в атмосфере удивительной тишины и безмятежности. Где-то под нами шла кипучая торговля, а здесь, как и обещал Лоренцо, царил домашний уют — в понимании венценосных особ. Все пространство пола и стен до последней ниши было отделано мрамором, вызолочено или покрыто тончайшей деревянной резьбой, являя в совокупности настоящее произведение искусства. Высоко над нашими головами смыкались монументальные своды. Куда ни глянь, везде шпалеры и живописные полотна, изваяния, лепные медальоны и диковинные турецкие ковры.

Глаза у меня разбежались, но Лоренцо сам распорядился, что мне показать в первую очередь. Он провел меня с лестничной площадки в гостиную, располагавшуюся, по моим примерным расчетам, прямо над угловой открытой галереей на пересечении улиц Ларга и Гори.

— Здесь мы собираемся семейным кружком, — пояснил Лоренцо, — и развлекаем друг друга в ненастную погоду.

Это был необъятных размеров зал с лазурно-золотыми потолками головокружительной высоты. Через множество окон даже теперь, к вечеру, вливалось столько света, что все выставленные здесь художественные ценности были видны как на ладони.

— Ты слышал о братьях Поллайуоло? — спросил Лоренцо.

Я покачала головой.

— Вот, взгляни на их работы. — Он подвел меня к одному их трех масштабных полотен, украшавших стены гостиной. — У них дружеское соперничество с Верроккьо. Их боттега славится лучшими молодыми дарованиями во всем городе, не считая, конечно, твоего племянника.

— Поразительно, — вымолвила я, разглядывая изображение нагого воителя с рельефными мускулами.

Кожаные края петаса[11]развевались за его головой. Борец левой рукой сжимал одну из змееподобных шей многоголовой твари, а правой — держал палицу, которой собирался в следующее мгновение вышибить дух из противника.

— Это «Геракл и Гидра», — пояснил Лоренцо.

На двух других произведениях братьев Поллайуоло обнаженные персонажи тоже были запечатлены в движении. Все доселе виденные мною картины и статуи представляли сюжеты, навеянные исключительно христианством, а эти черпали вдохновение в мифах, в греческих сказаниях, которыми папенька в детстве убаюкивал меня перед сном, строго-настрого воспрещая пересказывать их другим детям.

Я обернулась к Лоренцо, желая поделиться с ним своим мнением, но он в это время взирал на мускулистого Геракла. На его лице застыло странное выражение, и я неожиданно сообразила, что хозяин пребывает в замешательстве. Поймав мой взгляд, он поспешно предложил:

— Пойдем, нам еще многое предстоит посмотреть.

Лоренцо снова проводил меня в коридор над внутренним двориком, и мы прошли через череду тяжелых резных дверей. Из-под них отчетливо тянуло ладаном, и я с любопытством спросила:

— У вас здесь часовня? Прямо в доме?

— Первая в своем роде, — откликнулся он, — Папа Римский выдал нам на нее особое соизволение.

Он распахнул створки дверей, и мы вошли в часовню. Я увидела многокрасочную фреску, занимавшую три стены от пола до высокого сводчатого потолка. Всеобъемлющее торжество цвета вкупе с мастерством исполнения вызвали у меня легкое головокружение.

— Что это за сюжет? — потрясенно спросила я.

— «Шествие волхвов» кисти Гоццоли.

Лоренцо подвел меня для начала к западной стене.

Мне хотелось рассмотреть вычурную потолочную позолоту во всем ее великолепии, для чего пришлось немилосердно задирать голову, но я решила не упустить ни одного нюанса пышной отделки. Действительно, моим глазам предстало нескончаемое шествие, двигавшееся на фоне ослепительно-белого горного хребта: снежного ли, ледяного или мраморного — я не могла определить. Процессию составляли всадники и пешие, а также звери — огромные пятнистые кошки. Одна из них даже ехала в седле позади юноши. На переднем плане художник изобразил сидящего на земле большого сокола.

— Кто все эти люди? — спросила я.

Мне хотелось разом охватить взглядом тщательно выписанные лица персонажей и их одежду, узоры и драпировки тканей, огранку самоцветов и блеск серебряных шпор. Каждый мельчайший перелив в оперении птиц, лепестки цветов и деревья, сгибавшиеся под тяжестью спелых плодов, поражали незаурядным искусством выделки. Листочки некоторых растений были, очевидно, выполнены из чистого золота.