Книга Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь... - Татьяна Алексеева

— Ну вот, теперь можно смело начинать, сам Блок нас благословил! — улыбнулся Городецкий. Остальные поэты засмеялись, и только Кузьмина-Караваева укоризненно посмотрела на хозяина квартиры. Она не любила подобных шуток.

— Тогда у меня к вам следующий вопрос, — опять взял слово Николай. — Нам надо придумать для нашего объединения какое-то название. И поскольку мы собираемся не просто творить, а обучать друг друга, предлагаю назваться как можно скромнее. Не надо нам никаких «объединений» или «союзов» — это все очень пошло звучит. Раз поэзия — это ремесло, которому можно обучиться, то пусть у нас будет цех. Цех поэтов — что вы скажете о таком названии?

На этот раз Блок не сумел сдержать довольно громкий смешок. Однако все остальные, переглянувшись и немного подумав, согласились с Гумилевым.

— Очень хорошо звучит, правильно, — одобрил Пяст.

— И действительно скромно! — поддержала его Кузьмина-Караваева.

— Вам нравится? Никто против такого названия не возражает? — на всякий случай уточнил еще раз Городецкий.

Его гости дружно кивнули в ответ. Один лишь Блок, продолжая снисходительно улыбаться, заметил:

— Если у вас будет ремесленный цех, вам придется назначить кого-то мастерами, а кого-то — подмастерьями и учениками. А после того, как ученики пройдут курс обучения, им придется устраивать экзамены.

— Именно так мы и сделаем! — взволнованно произнес Гумилев. — И очень символично, что изделие, которое будущий мастер делал, чтобы выдержать экзамен, называлось шедевром. Вот так и наши ученики будут создавать шедевры — поэтические.

Блок закатил глаза и снова усмехнулся, но разубеждать друзей в их правоте не стал. За стеной послышалась негромкая возня, а потом звонкий детский голосок — проснулась маленькая дочь Городецкого.

— Я сейчас! — Сергей вскочил из-за стола и выбежал в соседнюю комнату, откуда теперь доносился почти такой же звонкий и веселый голос его жены. Теперь уже тепло заулыбались все участники собрания — и члены только что созданного литературного общества, и противник объединившей их идеи Александр Блок.

— Пока Сергей занят, предлагаю подумать вот о чем: у любого цеха должен быть руководитель — что-то вроде главного мастера, — продолжил тем временем Гумилев. — Но если наш цех поэтов возглавит кто-то один, он может начать самодурствовать, злоупотреблять своей властью. Поэтому лучше выбрать хотя бы двоих или троих старших мастеров, тогда решения руководителей будут менее пристрастными.

— Хорошая мысль, — согласился Пяст.

— А не выйдет ли так, что эти двое или трое главных погрязнут в спорах о том, какое решение считать правильным? — лукаво прищурился Блок.

— Я думаю, этого мы не узнаем, пока не попробуем, — ответил Мандельштам, а все остальные наградили Блока почти яростными взглядами.

— Мы докажем вам, что были правы! — торжественно пообещал Владимир Нарбут.

— Доказать будет сложно: Александр Александрович все равно скажет, что стихи наших учеников плохие, и мы не сможем ничего ему возразить, — съязвил Кузмин. — Он на все наши аргументы ответит, что степень таланта стихов невозможно измерить.

— Но мы-то все равно будем знать, что произведения нашего цеха — лучшие! — с неожиданным жаром выступил против Блока Пяст.

— Дорогие друзья, вы только, пожалуйста, не ссорьтесь! — мягко попыталась урезонить спорщиков Елизавета. — Давайте лучше вот еще о чем поговорим: нам нужно придумать общее название для наших стихов. Сейчас, например, есть символизм, — она слегка поклонилась Блоку, — есть просто лирика, а что будет у нас?

— У нас будут просто хорошие стихи, нам никаких лишних терминов не надо, — покачал головой Михаил Кузмин. Но другие сторонники Гумилева тут же с жаром начали ему возражать:

— Так нельзя, у каждой литературной школы должно быть свое творческое направление! И ему необходимо как-то называться, чтобы эту школу можно было отличить от других!

— Хорошо, и что вы предлагаете? — развел руками Михаил.

— Я думаю, в этом названии тоже должна отражаться наша суть, — сказал вернувшийся в комнату Городецкий. — О чем будут наши стихи и стихи наших учеников?

— Да они могут быть о чем угодно! — усмехнулся Кузмин. — Лишь бы в них все было по-настоящему, с чувством, с душой. На пределе…

— Согласен! — поддержал его Городецкий. — Вот от этого нам и надо плясать. Надо придумать какое-то слово, которое обозначало бы предел чувств, остроту, что-то такое высшее…

— Да, и слово это хорошо бы взять из латинского языка. Или из греческого, — предложила Кузьмина-Караваева. — Для солидности.

— Отличная мысль, — обрадованно кивнул Городецкий. — Давайте думать, как у нас по-латыни или по-гречески «вершина» или «острие»?

Николай Гумилев молчал. Краем уха он слушал, о чем говорят его единомышленники, но взгляд его был прикован к лежащему перед Анной листу бумаги, на котором ее рука медленно, красивым, почти каллиграфическим почерком выводила название только что появившегося на свет поэтического объединения: «Цех поэтов».

Глава XVII

Россия, Санкт-Петербург — Абиссиния, Харрар, 1913 г.

Между берегом буйного Красного моря

И Суданским таинственным лесом видна,

Разметавшись среди четырех плоскогорий,

С отдыхающей львицею схожа, страна.

Н. Гумилев

Комнату заливал яркий солнечный свет, за окном радостно щебетали птицы, а прохожие, обрадовавшиеся редкому для весеннего Петербурга теплу, были одеты почти по-летнему, но Николай трясся от холода и все плотнее заворачивался в толстое ватное одеяло. Нет, здесь, в России, он не сможет согреться, здесь все еще слишком сильный мороз! Ему надо в Африку, обязательно надо туда, там достаточно жарко, там он перестанет мерзнуть!

Лучи, прорвавшиеся в комнату сквозь окно, были слишком яркими. Они слепили глаза, даже когда Гумилев опускал веки. Он попробовал отвернуться к стене, но солнечный свет отражался от нее и все равно причинял его измученным глазам нестерпимую боль. Тогда Николай натянул на голову край одеяла. Стало душно, но глаза перестали болеть, и он решил, что лучше полежит немного так. Может быть, если он не будет высовываться из-под одеяла, ему даже удастся согреться?

Он с наслаждением закрыл глаза и попытался хоть чуть-чуть расслабиться. Дышать под одеялом становилось все труднее, голова сделалась еще более тяжелой, звуки с улицы, с трудом доносившиеся до него через толстый слой ваты, постепенно затихали… Вскоре Николаю уже казалось, что он находится не у себя дома, а медленно плывет в лодке по Нилу — как три года назад, во время своего второго путешествия в Африку. Или в трюме корабля, как это было в самый первый раз…

Какой-то громкий стук, почти грохот, вырвал Николая из спокойного сна, в который он уже начал проваливаться, и вернул его в реальность — в солнечный апрельский день накануне отъезда в Абиссинию. Гумилев открыл глаза, осторожно перевернулся на другой бок и выглянул из-под одеяла. Перед ним стояла склонившаяся над его кроватью Анна. Звук, разбудивший его, был всего лишь легким стуком двери, когда она вошла в комнату.