Книга Базилика - Уильям Монтальбано

По словам Певеча, он много лет был священником, но в Риме впервые. Он не сказал почему, но думаю, мы все понимаем — причина крылась в том, что из всех государств-сателлитов Советского Союза во времена «холодной войны» Чехословакия подавляла церковь жестче всех.

Видимо, вследствие этого среди сравнительно небольшого количества многострадальных чешских священников, переживших коммунистов, возникла неофициальная традиция паломничества. Они приезжали в Рим, чтобы отпраздновать рождение нового дня — новую зарю их церкви — молитвами с купола Святого Петра. На протяжении многих лет, по словам Певеча, он мечтал об этом путешествии. Это превратилось в навязчивую идею.

Несмотря на темноту, рассказывал Певеч, он легко прошел в базилику с помощью не такого уж секретного ключа от «двери священника». Это был простительный грех — прокрасться мимо предостерегающих знаков на галерею, ведущую к куполу. Он любовался куполом, величие которого превосходило его воображение, а перед рассветом опрометчиво решил выйти на залитую светом звезд крышу. Он оставался там, намереваясь уйти утром, с туристами. Услышав шаги мужчины, он понял, что это не турист. Он спрятался, но когда мужчина подошел слишком близко, Певеч ударил его, а потом сбежал вниз по галерее. Это был грех, и с тех пор он тяжким грузом лежал на его совести. Он совершил ужасный неоправданный проступок и сожалел об этом. Он пришел, чтобы сознаться и понести наказание.

Почему он ударил незнакомца без предупреждения или причины? Я задал этот вопрос. Певеч безучастно уставился на меня, оставив вопрос без ответа. Он видал и более опытных дознавателей, чем я. Но потом я понял, в чем дело.

— Спроси его, почему он убил Карузо, — попросил Галли.

Я задал другой вопрос:

— Когда вас посвятили в сан, святой отец?

— В 1948 году.

— В Чехословакии, при коммунистах?

Едва заметный кивок.

— Святой отец, сколько времени вы провели в тюрьмах при коммунистах?

Последовала длинная пауза, и когда он заговорил, голос зазвучал так тихо, что я едва его услышал.

— Двадцать семь лет, четыре месяца и девять дней.

Я ожидал чего-то в этом роде. Но не целую жизнь. Боже! Двадцать семь… за то, что он был священником.

— Ради веры это почти ничего, — сказал он с достоинством и одновременно с некоторой скромностью.

— Откуда у вас это замечательное кольцо, отец?

Он нервно покрутил его левой рукой и спокойно ответил:

— Это подарок, который я получил после освобождения. От Его святейшества… не этого, а того, раньше.

Мы могли бы проверить, разослать факсы в Прагу, Братиславу или любой другой уголок несуществующей ныне страны, в которой он родился, но я знал, что это бессмысленная бюрократическая формальность. Он говорил правду, невероятную, но неопровержимую. Этот праведник никого не убивал.

В небольшой комнате воцарилась тишина, постепенно становясь невыносимой. До ряби в глазах я разглядывал досье. Певеч смотрел в никуда.

— Отец Певеч, — сказал я, когда мое терпение кончилось, — ваше пребывание на куполе нас не интересует. А также ваши действия на крыше. Если хотите знать, то вы меня ударили, но у меня очень крепкая голова…

Впервые в заключенном, отсидевшем двадцать семь лет, затеплилось что-то человеческое.

— Вас! Я не хотел ударить вас так сильно. А потом вы упали… мне так жаль…

— А теперь позвольте мне рассказать вам, что, как мне кажется, произошло на самом деле. Вы видели что-то, произошедшее на крытой галерее под куполом. Когда пришел тот человек — это был я, — вы набросились на него, потому что боялись, что каким-то образом «органы», — я сделал паузу, чтобы намекнуть на то, что речь идет именно о той организации, с которой он познакомился при коммунистах, — что «органы» непременно постараются вовлечь вас, даже обвинить в этом. Вы ударили меня и убежали по переходу, по которому туда поднялись…

Певеч хранил молчание.

Наконец он произнес:

— Это произошло в первые мгновения рассвета. Они разговаривали, спорили. Потом… он упал. Что я мог поделать? Я выбежал на крышу. Остальное… вы правы. Мне очень жаль.

— Кто были эти люди? — продолжал я.

— Их было двое, оба мужчины, кажется. Я был далеко, на противоположной стороне галереи купола… у меня зрение… я думаю, допускаю, что они могли быть священниками, но я могу ошибаться.

— Лица?

— Слишком далеко.

— Что произошло?

— Они стояли очень близко друг к другу, словно обнимались. Затем началась борьба. Я услышал громкую речь — думаю, они говорили по-итальянски. Один мужчина упал, а другой убежал.

— Тот, который убежал, как он был одет?

— Черные брюки, белая рубашка. Священник без куртки или воротника, мне показалось. Он ушел быстро; у него была элегантная походка.

— Он был высоким? Маленьким? Какого цвета у него были волосы?

Певеч пожал плечами.

— Мне жаль, но все произошло так быстро, и, боюсь, я смотрел больше на того, кто упал. Потом я побежал на крышу, прятаться.

Я дважды заставил его пересказать это, но не услышал ничего нового.

— Было так странно, — сказал Певеч, словно разговаривал сам с собой. — Тот, который упал, он не кричал.

— А вы бы кричали?

— Это было бы естественно.

Он немного подумал.

— Но, вероятно, не в базилике.

В итоге мы с Галли взяли Певеча с собой обедать. Когда полицейские вернули престарелому священнику его вещи, он порылся в пластиковом пакете и вытащил предмет около двадцати сантиметров в высоту, завернутый в рваные газеты. Деревянная статуэтка Франциска Ассизского.

— Думаю, это должно остаться у вас, брат Пол.

Я взял статуэтку. Милый сувенир, даже несмотря на то, что правая рука Франциска, всегда изображаемая поднятой в приветствии, была отломана в результате насильственного столкновения с моей головой. За обедом мы много выпили.

Оставшуюся часть дня я прогуливался по площади Испании, дожидаясь Тилли, оказавшейся на этот раз нервной и раздраженной. Редакторы требовали от нее биографического очерка о папе, и настроение у нее было прескверное. Она разбирала груду газетных вырезок и документы Ватикана.

— Взгляни на это. Треди улыбается, кивает, машет, хорошо выглядит и умно говорит. Он молодой, энергичный, красивый — но этим разочаровывает еще больше. Потому что если на папском престоле он все время выглядит спокойным, то совершенно ясно, что, кроме развенчания нескольких старых и давным-давно умерших святых, он не сделал ничего. Он зануда. Скучный, скучный, скучный, — отрезала Тилли.

— Все-таки он хороший, — попытался возразить я.